This article examines vigilantism and the question of hate crime. Broader shifts in penology have occurred in tandem with changes in the ways in which child sexual abuse has come to be understood. Using these shifts as a contextual backdrop, the article examines vigilance against the fear of crime where it manifests into vigilantism against real or perceived paedophiles. In doing so, the article attends to the politics of hate crime: namely, whether these actions belong within the confines of hate crime provisions or, alternatively, whether such provisions should expressly exclude the category of paedophilia. In its entirety, the article interrogates the dimensions of disgust associated with paedophilia, and explores issues arising from an alignment between paedophilia and hate crime.
David A. McDonald rethinks the conventional history of the Palestinian crisis through an ethnographic analysis of music and musicians, protest songs, and popular culture. Charting a historical narrative that stretches from the late-Ottoman period through the end of the second Palestinian intifada, McDonald examines the shifting politics of music in its capacity to both reflect and shape fundamental aspects of national identity. Drawing case studies from Palestinian communities in Israel, in exile, and under occupation, McDonald grapples with the theoretical and methodological challenges of tracing "resistance" in the popular imagination, attempting to reveal the nuanced ways in which Palestinians have confronted and opposed the traumas of foreign occupation. The first of its kind, this book offers an in-depth ethnomusicological analysis of the Israeli-Palestinian conflict, contributing a performative perspective to the larger scholarly conversation about one of the world's most contested humanitarian issues. This title was made Open Access by libraries from around the world through Knowledge Unlatched.
SUMMARY: В своем эссе Дэвид Макдональд предлагает рассмотреть распад СССР и последующую траекторию политического развития постсоветского российского государства с точки зрения более длительной исторической перспективы. Эта перспектива, по мнению автора, должна учитывать петровскую трансформацию государства и обретение государством субъектности, которая включает представление о государстве как главном инициаторе изменений в российской истории. Обретение государством субъектности стало возможно благодаря изменению представления об историческом времени, которое принесла петровская реформа. Течение времени стало восприниматься как имеющее определенную программу, что, в свою очередь, было обусловлено представлением о Западе как о будущем и норме развития. В длительной исторической перспективе видно, что именно эта исторически сформированная субъектность привела к представлению о государствен-ной политике как трансформационной и направленной на изменения социальной среды. Но в той же длительной временной перспективе можно найти и другое понимание цели государственной политики – структурирование общества и поддержание порядка в общественной среде. Последняя трактовка приводила к кризисам и столкновениям. Макдональд предлагает задуматься, почему Перестройка Горбачева, представлявшая собой очередную попытку в российской истории вернуться к субъектности государства через программу модернизации, привела к кризису и крушению государственного порядка.
Broadly defined as an 'African worldview' that places communal interests above those of the individual, and where human existence is dependent upon interaction with others, ubuntu has a long tradition on the continent. This paper explores the ways in which the philosophy and language of ubuntu have been taken up and appropriated by market ideologies in post-apartheid South Africa. The literature on 'ubuntu capitalism' offers the most obvious illustration of this, but there are more subtle ways in which ubuntu theory and language have been (re)introduced to post-apartheid South Africa to support and reinforce neoliberal policymaking. But rather than reject ubuntu thinking outright as too compromised by this discursive shift, as much of the Left in South Africa has done, the paper asks if there is something potentially transformative about ubuntu beliefs and practices that can be meaningfully revived for more progressive change.
SUMMARY: Комментарий Джоффри Хоскинга касается, прежде всего, евразийской "антипарадигмы", предложенной в статье М. фон Хагена. Хоскинг считает ее интересной, но, в то же время, провокационной. Евразия для Хоскинга – геополитический концепт, она не предлагает модели общества, экономики или культуры, а потому и не стимулирует продуктивное исследование. По мнению комментатора, трактовку евразийской парадигмы следует пересмотреть в свете основного нерешенного вопроса российской истории – вопроса о том, как в России/CCCР достигалась социальная интегрированность общества? Хоскинг приводит собственные размышления по этому поводу, изложенные в его книгах "Россия: народ и империя, 1552-1917" и "Россия и русские": источники социальной солидарности населения России и живучести империи он обнаруживает в сильном государстве, создавшем эффективный символизм, – во первых, и в сильном местном обществе, объединенном круговой порукой, – во-вторых. Взаимодействие между ними обеспечивали не институты на основе законодательства, а конкретные личности на основе их властных возможностей. Евразийская "антипарадигма" должна помочь уяснить специфику подобной системы (лежавшей, по мнению Хоскинга, в основе российской имперской структуры), воздействие на нее глобальной экономики и прочих геополитических и историко-культурных факторов.
Для Мартина Льюиса в подходе обоих авторов принципиальным является их внимание к пространственным категориям, что, на его взгляд, отражает общую ситуацию в "региональных исследованиях" ( area studies ) переживающих кризис сложившихся после Второй мировой войны конвенционных группировок национальных конгломератов (Южная Азия, Латинская Америка, СССР и сфера его влияния и др.). В отличие от обычной – "имплицитно географической" – истории, подход Хагена и Хаупта Льюис характеризует как "географически комплексную историю", т.е. такую историю, которая критически анализирует используемые ею пространственные категории. Если "имплицитно географическая" история естественно воспринимает модель ядра и периферии, то для "географически комплексной истории" отсутствует географическая иерархия, и такие сюжеты, как диаспоры, фронтиры, регионализм и проч. становятся одними из самых существенных. Льюс приветствует переосмысление как европейской, так и российской истории в этом ключе. В то же время он не согласен с выделением евразийской "антипарадигмы" в качестве ключа к осмыслению российской истории. Он подчеркивает, что Евразия остается некой рамкой, в которую вписываются различные метанарративы. Он предлагает другие релевантные варианты "географически комплексной" истории региона: так, значительная его часть может быть осмыслена как "Черноморский мир", в то время как другая часть вписывается в "тюрко-персидскую" зону. Льюис предлагает авторам, работающим в русле "географически комплексной" истории, расширить привычный репертуар ссылок, включив в них целый ряд еще не востребованных историками работ нового поколения географов.
Признавая достоинства "евразийской антипарадигмы", Марк Бэссин напоминает о смысловой амбивалентности любого макрогеографического концепта. Он рассматривает три кластера проблем, связанных с использованием концепта Евразии. Первый кластер связан с географической локализацией Евразии. Трактовка, восходящая к теории тектонических пластов (XIX в.), подразумевает под Евразией объединение Европы и Азии в их тотальности в единый геологический субконтинент. Другая трактовка, близкая модели фон Хагена, предполагает наличие определенного пространства многовекового взаимодействия Европы и Азии, где сформировалась специфическая культурная, этнографическая и историческая амальгама. Эта Евразия мыслится как некий третий мир, как географическое пространство российской цивилизации. Третья трактовка рассматривает Евразию в перспективе "глобальной истории" как внутреннюю область европейского и азиатского континентов, на протяжении веков выступавшую ареной взаимодействия многих цивилизаций. Данная трактовка созвучна, например, идее "внутренней Азии" Оуэна Латимора ( Owen Lattimore ). Здесь Россия и Европа не задают границ концепта.
Следующий кластер проблем связан с полисемантичностью собственно хагеновской интерпретации Евразии (второй из вышеописанных вариантов). В рамках постсоветского пространства существует "российская Евразия", наиболее близкая идеологии оригинальных евразийцев, и татарстанская и казахстанская "Евразия", где подчеркивается нероссийская составляющая. Выбор между ними является выбором политическим.
Третий кластер проблем связан с контекстом возникновения как оригинального, так и сегодняшнего "евразийства": с развалом империи и имплицитным стремлением его восстановить.
Наконец, Бэссин ставит проблему популярности "евразийской антипарадигмы" в США и ее малой распространенности в западноевропейской научной среде. Процесс европейского объединения придает "евразийской антипарадигме", содержащей свою версию пределов Европы, своеобразное политическое звучание. США не только далеки от этой проблемы, но и характеризуются особым географическим воображением. Именно там "Евразия" имеет потенциал стать тем экзотическим отдаленным пространством, вокруг которого можно сформировать новую академическую дисциплину. Бэссин подчеркивает, что, в противовес представленному фон Хагеном осознанию всей географической и идеологической комплексности концепта Евразии, успех новой "антипарадигмы" в США обеспечивается именно беспроблемностью ее массового восприятия. Дэвид МакДоналд рассматривает статьи Хаупта и Хагена, прежде всего, как реакцию на интерпретационный вызов, с которым уже более 200 лет пытаются совладать историки России: кому "принадлежит" Россия – Европе или Азии? Обе статьи, по мнению комментатора, напоминают нам о том, что сами понятия "Европа" и "Азия" перегружены смыслами и относительны. МакДоналд упоминает и о современной актуальности этих дискуссий.
Он соглашается с тем, что географическое положение России на границе со "степью", с "Азией" наложило отпечаток на всю ее историю. Однако это вовсе не снимает вопросов о плодотворности использования евразийской "антипарадигмы". Несмотря на то, что пафос статей Хаупта и Хагена – в пересмотре устоявшихся исторических подходов, понятий и интеллектуальных границ, предлагаемая последним автором "антипарадигма" сама чревата объективизацией новых "границ". МакДоналд предлагает релятивизировать евразийскую парадигму с помощью "децентрализаторского" (по отношению к "Европе") подхода, предложенного Хауптом: Европа и в ней – Россия должны рассматриваться как зоны, выделяемые в процессе компаративного анализа на основе системного, структурного или функционального сходства. Причем конструируемые большие зоны могут зависеть от оптики исследователя (напр., Пруссию, Австрию и европейскую Россию можно на определенном этапе рассматривать как некую восточную границу Европы; при определенном взгляде в ту же зону может быть включена и Оттоманская империя…).
Environmental discourse in South Africa has undergone dramatic change in the 1990s. Since the unbanning of the ANC and other anti‐apartheid organizations there has been an important re‐conceptualization of environmental issues and a rapid politicization of environmental debates. Organizations like the Environmental Justice Networking Forum (EJNF) have made the links between poverty and ecology an environmental priority in the country and important gains have been made on a wide range of environmental fronts. Environmental debates in South Africa have shifted from an historically racist and exclusionary discourse to one in which the definition of 'the environment' has expanded to include the working and living environments of black South Africans. This has had a profound impact on the way that environmental policy is prioritized and developed in the country and has contributed to a strong, and growing, environmental justice movement in the country. The first half of this article examines this shift in environmental discourse by looking briefly at the history of environmental debates in the country and at changes in environmental legislation and policy‐making procedures. The second half is a critical analysis of these environmental reforms ‐specifically as they relate to urban poverty. The delivery of basic services like sewerage and sanitation is arguably the single most important environmental concern in the country ‐ by virtue of the fact that it directly affects the largest number of people ‐ but it is unclear whether current urban upgrading initiatives are going to address this problem in an environmentally just and sustainable manner. It is argued that the interests of large scale capital and the propertied classes in South Africa continue to fundamentally shape ‐ and limit ‐ the environmental policy choices available to the ANC government. Environmental conditions in South African cities will gradually improve over the next five to ten years, but in a way that is intended to benefit urban capital and surreptitiously off‐loads the costs of urban upgrading onto the urban poor themselves.
Die Umweltverschmutzung und insbesondere die ökologische Situation in den südafrikanischen Großstädten hat sich seit dem Ende der Apartheid stark gewandelt. Seitdem sind die Einschränkungen der Lebensqualität durch vielfältige Erscheinungsformen von Umweltbelastungen zunehmend ins Bewußtsein der Bevölkerung gerückt. Insbesondere die mangelnde Wasserversorgung und Abwasserregelung in den Townships nimmt in dieser Diskussion einen breiten Raum ein. Der vorliegende Artikel zeichnet im ersten Teil den Wandel des Umweltbewußtseins nach, um im zweiten Teil den politischen Spielraum für eine ordnungspolitische Umsteuerung des Ressourcenverbrauchs zu hinterfragen. (DÜI-Spl)
Analyzes urban environmental reforms benefiting Blacks and the poor, arguing that the interests of large scale capital and the propertied classes shape and limit policy choices of the government.
