The article is devoted to the analysis of the influence of the "postmodern" tendencies on the formation and political socialization of the individual. The author, relying on a comparative method, carries out an analysis of factors that determine the essence of historical processes in the era of "modern" and "postmodern", as well as the essence of changes in the order of power relations and socio-political structuring of societies. The author notes that in the post-modern era, the traditional processes of socialization of the individual as "cultural inheritance" and "cultural interpretation" have undergone a radical transformation. Postmodern, who directed his power to de-etatization, deiherarhizatsiya, detolatarizatsiya and individualization of social systems, contributed to the personification of personality, self-determination and, at the same time, systemic alienation. Postmodernism has demonstrated the limited culturally centralism in the system, but the self-sufficiency of the creative process as self-realization. Postmodern socialization goes not in the system, but existentially and antisystemically, demonstrating the plurality of forms of self-realization (in a subculture, in anti-culture, in traditional culture). That is, postmodernism has demonstrated the greater importance of the "process" over the "system". The end of the postmodern era reveals the collapse of the social system: a chaotic, anonymous system collapses its boundaries, a person actively experiments (lonely in his alienation), but before it opens the social space of absolute freedom, which permits chaos to be perceived as a complex and unpredictable form of order, when any Some perspectives are multivariate as "trails that run out of the garden". On the other hand, it is obvious that the collapse of social systems and the rules of socialization leads to the destruction of the mechanism of cultural perception, the value foundations that formed the basis of traditional humanism. And with the loss of transcendental, cultural meanings and values unfold in the plane of immanent. Personality in a chaotic system is subject to disintegration. The disintegration and dispersion of the "I" is accompanied by the search for a "significant other", which, in the absence of a social system, becomes a virtual social system that provides information and cultural influence on the formation of personality settings. The main existential conflict is the conflict between freedom "without restrictions" and the absolute dependence on the power of information technology. This puts on the agenda the problem of finding the true semantic orientations of the individual and his responsibility for his destiny. ; Статья посвящена анализу влияния тенденций «постмодерна» на формирование и политическую социализацию личности. Автор, полагаясь на сравнительный метод, осуществляет анализ факторов, определяющих суть исторических процессов в эпохи «модерна» и «постмодерна», а также суть изменения порядка властеотношений и социально-политического структурирования обществ. Автор отмечает, что в эпоху постмодерна традиционные процессы социализации личности как «культурного наследывания» и «культурной интерепретации» претерпели коренную трансформацию. Постмодерн, который направил свою силу на деэтатизацию, деиерархизацию, детоталитаризацию и индивидуализацию общественных систем, способствовал персонификации личности, ее самоопределению и, одновременно, системному отчуждению. Постмодернизм продемонстрировал ограниченность культуро-центризма в системе, но самодостаточность творческого процесса как самореализации. Социализация в постмодернизме проходит не в системе, а внесистемно и антисистемно, демонстрируя множественность форм самореализации (в субкультуре, в антикультуры, в традиционной культуре). То есть постмодернизм продемонстрировал большую важность «процесса» над «системой». Завершение эпохи «постмодерна» проявляет распад социальной системы : хаотичная, аномийная система обрушивает свои границы, человек активно экспериментирует (одинокий в своей отчужденности), но перед ним открывается социальное пространство абсолютной свободы, позволяющее воспринимать хаос как сложную и непредсказуемую форму порядка, когда проявляется множество перспектив, как «троп, которые разбегаются в саду». С другой стороны, очевидно, что распад социальных систем и правил социализации ведет к разрушению механизма культурного восприятия, ценностных основ, составлявших основу традиционного гуманизма. А с потерей трансцендентного, культурные смыслы и ценности разворачиваются в плоскости имманентного. Личность в хаотической системе подвергается распаду. Распад и распыление «я» сопровождается поиском «значимого другого», функцию которого в отсутствие социальной системы выполняет виртуальная социальная система, осуществляющая информационное и культурное влияние на формирование установок личности. Главным экзистенциальным конфликтом становится конфликт между свободой «без ограничений» и абсолютной зависимостью от власти информационных технологий. Это ставит на повестку дня проблему поиска настоящих смысловых ориентиров личности и ее ответственности за свою судьбу. ; Стаття присвячена аналізу впливу тенденцій «постмодерну» на формування і політичну соціалізацію особистості. Автор, покладаючись на порівняльний метод, здійснює аналіз чинників, що визначають суть історичних процесів в епохи «модерну» та «постмодерну», а також суть зміни порядку властевідносин і соціально-політичного структурування суспільств. Автор зазначає, що в епоху постмодерну традиційні процеси соціалізації особистості як «культурного наслідування» та «культурної інтерепретації» зазнали докорінної трансформації. Постмодерн, який спрямував свою силу на деетатізацію, деієрархізацію, детоталітаризацію та індивідуалізацію громадських систем, сприяв персоніфікації особистості, її самовизначенню і, одночасно, системному відчуженню. Постмодернізм продемонстрував обмеженість культуро-центризму в системі, але самодостатність творчого процесу як самореалізації. Соціалізація в постмодерні проходить не в системі, а позасистемно та антисистемно, демонструючи множинність форм самореалізації (в субкультурі, в антикультурі, в традиційній культурі). Тобто постмодернізм продемонстрував більшу важливість «процесу» над «системою». Завершення епохи «постмодерну» виявляє розпад соціальної системи : хаотична, аномійна система обрушує свої кордони і людина активно експериментує (одинока у своїй відчуженості), але перед нею відкривається соціальний простір абсолютної свободи, що дозволяє сприймати хаос як складну і непередбачену форму порядку, коли будь-які перспективи – багатоваріантні, як «стежки, які розбігаються в саду». З іншого боку, очевидно, що розпад соціальних систем і правил соціалізації веде до руйнування механізму культурного сприйняття, ціннісних основ, що складали основу традиційного гуманізму. А з втратою трансцендентного, культурні смисли і цінності розгортаються в площині іманентного. Особистість в хаотичній системі піддається розпаду. Розпад і розпорошення «я» супроводжується пошуком «значущого іншого», яким у відсутності соціальної системи стає віртуальна соціальна система, що надає інформаційний та культурний вплив на формування установок особистості. Головним екзистенційним конфліктом стає конфлікт між свободою «без обмежень» та абсолютною залежністю від влади інформаційних технологій. Це ставить на порядок денний проблему пошуку справжніх смислових орієнтирів особистості і її відповідальності за свою долю.
The article is devoted to the analysis of the influence of the "postmodern" tendencies on the formation and political socialization of the individual. The author, relying on a comparative method, carries out an analysis of factors that determine the essence of historical processes in the era of "modern" and "postmodern", as well as the essence of changes in the order of power relations and socio-political structuring of societies. The author notes that in the post-modern era, the traditional processes of socialization of the individual as "cultural inheritance" and "cultural interpretation" have undergone a radical transformation. Postmodern, who directed his power to de-etatization, deiherarhizatsiya, detolatarizatsiya and individualization of social systems, contributed to the personification of personality, self-determination and, at the same time, systemic alienation. Postmodernism has demonstrated the limited culturally centralism in the system, but the self-sufficiency of the creative process as self-realization. Postmodern socialization goes not in the system, but existentially and antisystemically, demonstrating the plurality of forms of self-realization (in a subculture, in anti-culture, in traditional culture). That is, postmodernism has demonstrated the greater importance of the "process" over the "system". The end of the postmodern era reveals the collapse of the social system: a chaotic, anonymous system collapses its boundaries, a person actively experiments (lonely in his alienation), but before it opens the social space of absolute freedom, which permits chaos to be perceived as a complex and unpredictable form of order, when any Some perspectives are multivariate as "trails that run out of the garden". On the other hand, it is obvious that the collapse of social systems and the rules of socialization leads to the destruction of the mechanism of cultural perception, the value foundations that formed the basis of traditional humanism. And with the loss of transcendental, cultural meanings and values unfold in the plane of immanent. Personality in a chaotic system is subject to disintegration. The disintegration and dispersion of the "I" is accompanied by the search for a "significant other", which, in the absence of a social system, becomes a virtual social system that provides information and cultural influence on the formation of personality settings. The main existential conflict is the conflict between freedom "without restrictions" and the absolute dependence on the power of information technology. This puts on the agenda the problem of finding the true semantic orientations of the individual and his responsibility for his destiny. ; Статья посвящена анализу влияния тенденций «постмодерна» на формирование и политическую социализацию личности. Автор, полагаясь на сравнительный метод, осуществляет анализ факторов, определяющих суть исторических процессов в эпохи «модерна» и «постмодерна», а также суть изменения порядка властеотношений и социально-политического структурирования обществ. Автор отмечает, что в эпоху постмодерна традиционные процессы социализации личности как «культурного наследывания» и «культурной интерепретации» претерпели коренную трансформацию. Постмодерн, который направил свою силу на деэтатизацию, деиерархизацию, детоталитаризацию и индивидуализацию общественных систем, способствовал персонификации личности, ее самоопределению и, одновременно, системному отчуждению. Постмодернизм продемонстрировал ограниченность культуро-центризма в системе, но самодостаточность творческого процесса как самореализации. Социализация в постмодернизме проходит не в системе, а внесистемно и антисистемно, демонстрируя множественность форм самореализации (в субкультуре, в антикультуры, в традиционной культуре). То есть постмодернизм продемонстрировал большую важность «процесса» над «системой». Завершение эпохи «постмодерна» проявляет распад социальной системы : хаотичная, аномийная система обрушивает свои границы, человек активно экспериментирует (одинокий в своей отчужденности), но перед ним открывается социальное пространство абсолютной свободы, позволяющее воспринимать хаос как сложную и непредсказуемую форму порядка, когда проявляется множество перспектив, как «троп, которые разбегаются в саду». С другой стороны, очевидно, что распад социальных систем и правил социализации ведет к разрушению механизма культурного восприятия, ценностных основ, составлявших основу традиционного гуманизма. А с потерей трансцендентного, культурные смыслы и ценности разворачиваются в плоскости имманентного. Личность в хаотической системе подвергается распаду. Распад и распыление «я» сопровождается поиском «значимого другого», функцию которого в отсутствие социальной системы выполняет виртуальная социальная система, осуществляющая информационное и культурное влияние на формирование установок личности. Главным экзистенциальным конфликтом становится конфликт между свободой «без ограничений» и абсолютной зависимостью от власти информационных технологий. Это ставит на повестку дня проблему поиска настоящих смысловых ориентиров личности и ее ответственности за свою судьбу. ; Стаття присвячена аналізу впливу тенденцій «постмодерну» на формування і політичну соціалізацію особистості. Автор, покладаючись на порівняльний метод, здійснює аналіз чинників, що визначають суть історичних процесів в епохи «модерну» та «постмодерну», а також суть зміни порядку властевідносин і соціально-політичного структурування суспільств. Автор зазначає, що в епоху постмодерну традиційні процеси соціалізації особистості як «культурного наслідування» та «культурної інтерепретації» зазнали докорінної трансформації. Постмодерн, який спрямував свою силу на деетатізацію, деієрархізацію, детоталітаризацію та індивідуалізацію громадських систем, сприяв персоніфікації особистості, її самовизначенню і, одночасно, системному відчуженню. Постмодернізм продемонстрував обмеженість культуро-центризму в системі, але самодостатність творчого процесу як самореалізації. Соціалізація в постмодерні проходить не в системі, а позасистемно та антисистемно, демонструючи множинність форм самореалізації (в субкультурі, в антикультурі, в традиційній культурі). Тобто постмодернізм продемонстрував більшу важливість «процесу» над «системою». Завершення епохи «постмодерну» виявляє розпад соціальної системи : хаотична, аномійна система обрушує свої кордони і людина активно експериментує (одинока у своїй відчуженості), але перед нею відкривається соціальний простір абсолютної свободи, що дозволяє сприймати хаос як складну і непередбачену форму порядку, коли будь-які перспективи – багатоваріантні, як «стежки, які розбігаються в саду». З іншого боку, очевидно, що розпад соціальних систем і правил соціалізації веде до руйнування механізму культурного сприйняття, ціннісних основ, що складали основу традиційного гуманізму. А з втратою трансцендентного, культурні смисли і цінності розгортаються в площині іманентного. Особистість в хаотичній системі піддається розпаду. Розпад і розпорошення «я» супроводжується пошуком «значущого іншого», яким у відсутності соціальної системи стає віртуальна соціальна система, що надає інформаційний та культурний вплив на формування установок особистості. Головним екзистенційним конфліктом стає конфлікт між свободою «без обмежень» та абсолютною залежністю від влади інформаційних технологій. Це ставить на порядок денний проблему пошуку справжніх смислових орієнтирів особистості і її відповідальності за свою долю.
The article is devoted to the analysis of the influence of the "postmodern" tendencies on the formation and political socialization of the individual. The author, relying on a comparative method, carries out an analysis of factors that determine the essence of historical processes in the era of "modern" and "postmodern", as well as the essence of changes in the order of power relations and socio-political structuring of societies. The author notes that in the post-modern era, the traditional processes of socialization of the individual as "cultural inheritance" and "cultural interpretation" have undergone a radical transformation. Postmodern, who directed his power to de-etatization, deiherarhizatsiya, detolatarizatsiya and individualization of social systems, contributed to the personification of personality, self-determination and, at the same time, systemic alienation. Postmodernism has demonstrated the limited culturally centralism in the system, but the self-sufficiency of the creative process as self-realization. Postmodern socialization goes not in the system, but existentially and antisystemically, demonstrating the plurality of forms of self-realization (in a subculture, in anti-culture, in traditional culture). That is, postmodernism has demonstrated the greater importance of the "process" over the "system". The end of the postmodern era reveals the collapse of the social system: a chaotic, anonymous system collapses its boundaries, a person actively experiments (lonely in his alienation), but before it opens the social space of absolute freedom, which permits chaos to be perceived as a complex and unpredictable form of order, when any Some perspectives are multivariate as "trails that run out of the garden". On the other hand, it is obvious that the collapse of social systems and the rules of socialization leads to the destruction of the mechanism of cultural perception, the value foundations that formed the basis of traditional humanism. And with the loss of transcendental, cultural meanings and values unfold in the plane of immanent. Personality in a chaotic system is subject to disintegration. The disintegration and dispersion of the "I" is accompanied by the search for a "significant other", which, in the absence of a social system, becomes a virtual social system that provides information and cultural influence on the formation of personality settings. The main existential conflict is the conflict between freedom "without restrictions" and the absolute dependence on the power of information technology. This puts on the agenda the problem of finding the true semantic orientations of the individual and his responsibility for his destiny. ; Статья посвящена анализу влияния тенденций «постмодерна» на формирование и политическую социализацию личности. Автор, полагаясь на сравнительный метод, осуществляет анализ факторов, определяющих суть исторических процессов в эпохи «модерна» и «постмодерна», а также суть изменения порядка властеотношений и социально-политического структурирования обществ. Автор отмечает, что в эпоху постмодерна традиционные процессы социализации личности как «культурного наследывания» и «культурной интерепретации» претерпели коренную трансформацию. Постмодерн, который направил свою силу на деэтатизацию, деиерархизацию, детоталитаризацию и индивидуализацию общественных систем, способствовал персонификации личности, ее самоопределению и, одновременно, системному отчуждению. Постмодернизм продемонстрировал ограниченность культуро-центризма в системе, но самодостаточность творческого процесса как самореализации. Социализация в постмодернизме проходит не в системе, а внесистемно и антисистемно, демонстрируя множественность форм самореализации (в субкультуре, в антикультуры, в традиционной культуре). То есть постмодернизм продемонстрировал большую важность «процесса» над «системой». Завершение эпохи «постмодерна» проявляет распад социальной системы : хаотичная, аномийная система обрушивает свои границы, человек активно экспериментирует (одинокий в своей отчужденности), но перед ним открывается социальное пространство абсолютной свободы, позволяющее воспринимать хаос как сложную и непредсказуемую форму порядка, когда проявляется множество перспектив, как «троп, которые разбегаются в саду». С другой стороны, очевидно, что распад социальных систем и правил социализации ведет к разрушению механизма культурного восприятия, ценностных основ, составлявших основу традиционного гуманизма. А с потерей трансцендентного, культурные смыслы и ценности разворачиваются в плоскости имманентного. Личность в хаотической системе подвергается распаду. Распад и распыление «я» сопровождается поиском «значимого другого», функцию которого в отсутствие социальной системы выполняет виртуальная социальная система, осуществляющая информационное и культурное влияние на формирование установок личности. Главным экзистенциальным конфликтом становится конфликт между свободой «без ограничений» и абсолютной зависимостью от власти информационных технологий. Это ставит на повестку дня проблему поиска настоящих смысловых ориентиров личности и ее ответственности за свою судьбу. ; Стаття присвячена аналізу впливу тенденцій «постмодерну» на формування і політичну соціалізацію особистості. Автор, покладаючись на порівняльний метод, здійснює аналіз чинників, що визначають суть історичних процесів в епохи «модерну» та «постмодерну», а також суть зміни порядку властевідносин і соціально-політичного структурування суспільств. Автор зазначає, що в епоху постмодерну традиційні процеси соціалізації особистості як «культурного наслідування» та «культурної інтерепретації» зазнали докорінної трансформації. Постмодерн, який спрямував свою силу на деетатізацію, деієрархізацію, детоталітаризацію та індивідуалізацію громадських систем, сприяв персоніфікації особистості, її самовизначенню і, одночасно, системному відчуженню. Постмодернізм продемонстрував обмеженість культуро-центризму в системі, але самодостатність творчого процесу як самореалізації. Соціалізація в постмодерні проходить не в системі, а позасистемно та антисистемно, демонструючи множинність форм самореалізації (в субкультурі, в антикультурі, в традиційній культурі). Тобто постмодернізм продемонстрував більшу важливість «процесу» над «системою». Завершення епохи «постмодерну» виявляє розпад соціальної системи : хаотична, аномійна система обрушує свої кордони і людина активно експериментує (одинока у своїй відчуженості), але перед нею відкривається соціальний простір абсолютної свободи, що дозволяє сприймати хаос як складну і непередбачену форму порядку, коли будь-які перспективи – багатоваріантні, як «стежки, які розбігаються в саду». З іншого боку, очевидно, що розпад соціальних систем і правил соціалізації веде до руйнування механізму культурного сприйняття, ціннісних основ, що складали основу традиційного гуманізму. А з втратою трансцендентного, культурні смисли і цінності розгортаються в площині іманентного. Особистість в хаотичній системі піддається розпаду. Розпад і розпорошення «я» супроводжується пошуком «значущого іншого», яким у відсутності соціальної системи стає віртуальна соціальна система, що надає інформаційний та культурний вплив на формування установок особистості. Головним екзистенційним конфліктом стає конфлікт між свободою «без обмежень» та абсолютною залежністю від влади інформаційних технологій. Це ставить на порядок денний проблему пошуку справжніх смислових орієнтирів особистості і її відповідальності за свою долю.
The article analyzes the inventory of burials with psalia in the cultures of the Bronze Age of steppe Eurasia. The collection, where the fi rst version of this article was submitted, had not been published for several years. During this period the authors continued to monitor the situation, noting both the new studied complexes and the new literature. A long-prepared collection has recently been released, but the accumulated data has allowed to propose an expanded version of the article, which is based on the information from 106 burial complexes. Based on the collected complexes, the authors attempt to determine the social status of the people buried with psalia. Information about the burials with psalia of several cultures (Sintashta, Petrovskaya, Potapovskaya, Alakulskaya, Pokrovskaya, Don-Volga Abashevskaya) or cultural entities (Nurtai complexes, Zeravshan version of the Bactrian-Margian archaeological complex) was collected by the authors. Throughout the new version of their work, the authors verify which of their conclusions have passed the test over the time period, however short it may be, and make adjustments in their earlier assumptions. After an analysis of the obtained information the authors concluded that the more burials with psalia are introduced into scientifi cdiscourse, the more questionable is the hypothesis that these artifacts primarily mark the carriers of military function who fought on chariots. The harness located in the grave was a token of a high social status of the deceased, but the person did not necessarily belong to a military function. ; В статье анализируется инвентарь погребений с псалиями в культурах эпохи бронзы степной Евразии. Сборник, куда был направлен первый вариант данной статьи, не печатался несколько лет. За это время авторы, продолжая следить за ситуацией, отмечали как исследованные новые комплексы, так и новую литературу. Долго лежавший сборник недавно вышел, но накопившаяся информация позволила предложить расширенную версию статьи, которая опирается на данные 106 погребальных комплексов. На основе собранных комплексов авторы пытаются выяснить общественное положение людей, которых погребали с псалиями. Собрана информация о погребениях с псалиями нескольких культур (синташтинская, петровская, потаповская, алакульская, покровская, доно-волжская абашевская) или культурных образований (нуртайские комплексы, зеравшанский вариант Бактрийско-Маргианского археологического комплекса). По ходу новой версии своей работы авторы проверяют, какие из их выводов выдержали проверку пусть небольшим, но временным промежутком и вносят корректировки в свои же более ранние построения. Проанализировав полученную информацию, авторы приходят к выводу, что чем больше захоронений с псалиями вводится в научный оборот, тем все более сомнительной становится гипотеза, согласно которой данные артефакты маркируют прежде всего носителей военной функции, сражавшихся на колесницах. Упряжь, положенная в могилу, была знаком высокого общественного положения умершего, но это мог быть не обязательно человек с военной функцией. Библиографическме ссылки Аванесова Н.А. Новые материалы эпохи бронзы Зарафшанской долины // Узбекистонда археологик тадкикотлар 2001-йил / масъул мухаррир т.ф.д. Т.Ш. Ширинов. Тошкент: Абдулла Кодирий номидаги халк мероси нашриети, 2002. С. 20–25. Аванесова Н.А. Зерафшанская культурная провинция Бактрийско-Маргианской цивилизации // На пути открытия цивилизации. Сборник к 80-летию В.И. Сарианиди. Труды Маргианской археологической экспедиции / Ред. П.М. Кожин и др. СПб.: Алетейя, 2010. С. 334–364. Аванесова Н.А. Бустон VI – некрополь огнепоклонников доурбанистической Бактрии. Самарканд: изд. МИЦАИ, 2013. 640 с. Аванесова Н.А., Ташпулатова Н.А. К проблеме коневодства Средней Азии // О'zbekiston arxeologiyasi. № 1 (4) / Гл. ред. Т.Ш. Ширинов. Самарканд, 2012. С. 50–60. Африканов Ю.А. Археологические памятники у ст. Буровка, с. Ново-Яблоновка и с. Дубовый Гай // Археологические памятники Саратовского Правобережья: от ранней бронзы до средневековья (по материалам исследований в 2005–2006 гг.) / Ред. А.И. Юдин. Саратов: Научная книга, 2010а. С. 119–155. Африканов Ю.А. Курганы эпохи бронзы у разъезда Суворовский // Археологические памятники Саратовского Правобережья: от ранней бронзы до средневековья (по материалам исследований в 2005–2006 гг.) / Ред. А.И. Юдин. Саратов: Научная книга, 2010б. С. 7–15. Багаутдинов Р.С. Отчет о раскопках курганных групп Урень I, II, IV в Старо-Майнском районе Ульяновской области по открытому листу № 446 в 1992 г. / Архив ИА РАН. Р-1, №18322. Бандрівський М. Про час появи швидкохідних одноосьових транспортних засобів культового (та бойового - ?) призначення на заході Українського лісостепу // Історія релігій в Українї. Праці XIII-ї міжнародної наукової конференції. Кн. І. Львів: Логос, 2003. С. 8–18. Бандрівський М.С. До питання про датування кістяних стрижнеподібних псаліїв і поширення одноосьових колісниць (за матеріалами розкопок 2015 р. кургану в Гусятині на Збручі) // Археологія та етнологія півдня Східної Європи / Відп. ред. Маріна. Дніпро: Ліра, 2016. С. 49–58. Бендезу-Сармиенто Х. Погребальные обряды и биологическая антропология в протоисторическом Казахстане (андроновская и сакские культуры II – I тысячелетий до н.э.) // Археология и история Центральной Азии в трудах французских ученых. Т. I. / Научн. ред. А.-П. Франкфор. Самарканд: МИЦАИ, 2014. С. 181–212. Березуцкий В.Д., Золотарев П.М. Археологические древности земли воронежской. М.: Братишка, 2007. 448 с. Берсенева Н.А. О подходах к изучению милитаризации синташтинского общества // КСИА. 2013. Вып. 231. С. 36–43. Берсенева Н.А. Возрастная и гендерная дифференциация в обществах Южного Урала II тыс. до н.э. (по материалам погребальных памятников). Т. 1. Дис. … докт. ист. наук. Екатеринбург, 2019. 410 с. Бобомуллоев С. Раскопки гробницы бронзового века на Верхнем Зеравшане // Stratum plus. №2. СПб., Кишинев, Одесса, 1999. С. 307–313. Боталов С.Г., Григорьев С.А., Зданович Г.Б. Погребальные комплексы эпохи бронзы Большекараганского могильника (публикация результатов археологических раскопок 1988 года) // Материалы по археологии и этнографии Южного Урала: Труды музея-заповедника Аркаим / Ред. тома А.Д. Таиров. Челябинск: Каменный пояс, 1996. С. 64–88. Бочкарев В.С. О некоторых характерных чертах эпохи бронзы Восточной Европы // Культуры степной Евразии и их взаимодействие с древними цивилизациями: Кн. 2 / Ред. В.А. Алекшин и др. СПб.: ИИМК РАН, «Периферия», 2012. С. 13–24. Бочкарев В.С., Кузнецов П.Ф. Желобчатые псалии эпохи поздней бронзы евразийских степей // Кони, колесницы и колесничие степей Евразии / Гл. ред. П.Ф. Кузнецов. Екатеринбург, Самара, Донецк: ИЭРЖ УрО РАН, 2010. С. 292–343. Бочкарев В.С., Кузнецов П.Ф. Культурно-типологические характеристики древнейших дисковидных псалиев Северной Евразии // Проблемы периодизациии хронологии в археологии эпохи раннего металла Восточной Европы. Материалы тематической научной конференции / Отв. ред. Е.А. Черленок. СПб.: Скифия-принт, 2013. С. 61–79. Бочкарев В.С., Кузнецов П.Ф. Основные этапы развития щитковых псалиев Северной Евразии // Процесс культурогенеза начальной поры позднего бронзового века Волго-Уральского региона (вопросы хронологии, периодизации, историографии) / Отв. ред. П.Ф. Кузнецов. Самара: ПГСГА, 2014. С. 5–10. Бочкарев В.С., Кузьмина Е.Е., Кузнецов П.Ф., Усачук А.Н. Основные итоги изучения возникновения и распространения колесничества // Кони, колесницы и колесничие степей Евразии / Гл. ред. П.Ф. Кузнецов. Екатеринбург, Самара, Донецк: ИЭРЖ УрО РАН, 2010. С. 344–345. Василенко А.І. Про роль кінних колісниць у війнах ІІ тис. до н.е. // Вісник Східноукраїнського національного університету. № 4 (38) / Відп. за вип. В.Ф. Литвиненко. Луганськ: СНУ, 2001. С. 62–79. Василенко А.И. Реконструкция крепления и назначения пряжек эпохи средней-поздней бронзы (в связи с трасологическими исследованиями А.Н. Усачука) // Проблемы эпохи бронзы Великой Степи / Ред. кол. И.Ф. Ковалева и др. Луганск, 2005. С. 71–110. Василенко А.И. О щитковых псалиях с шипами бабинской культуры (к вопросу о происхождении колесничества) // Происхождение и распространение колесничества / Автор проекта А.И. Василенко. Луганск: Глобус, 2008. С. 130–165. Васильев И.Б. Раскопки в Куйбышевской области // АО 1973 года / Отв. ред. Б.А. Рыбаков. М.: Наука, 1974. С. 135–137. Васильев И.Б., Кузнецов П.Ф., Семенова А.П. Погребения знати эпохи бронзы в Среднем Поволжье // Археологические вести. Вып. 1 / Отв. ред. В.М. Массон. СПб., 1992. С. 52–63. Васильев И.Б., Кузнецов П.Ф., Семенова А.П. Потаповский курганный могильник индоиранских племен на Волге. Самара: СамГу, 1994. 208 с. Васюткин С.М., Горбунов В.С., Пшеничнюк А.Х. Курганные могильники Южной Башкирии эпохи бронзы // Бронзовый век Южного Приуралья / Отв. ред. М.Ф. Косарев. Уфа: БФАН, 1985. С. 67–88. Виноградов Н.Б. Могильник бронзового века Кривое Озеро в Южном Зауралье. Челябинск: ЮУКИ, 2003. 362 с. Волков В.А. Памятники покровского типа в системе «культур боевых колесниц» // Археологія та етнологія Східної Європи: матеріали і дослідження. Т. 4 / Відп. ред. О.В. Колесник (част. перша), І.І. Мартинчук (част. друга). Донецьк: ДонНУ, 2004. С. 35–37. Воронин Г.В. Раскопки кургана у п. Отрадное // Археологические исследования в Центральном Черноземье 2015 / Отв. ред. Н.Е. Чалых. Липецк, 2016. С. 45. Гамолин А.А. К вопросу о колеснице как знаке социального статуса (по материалам синташтинского археологического комплекса) // Историко-культурное наследие Северной Азии: Итоги и перспективы изучения на рубеже тысячелетий (Материалы ХLI Региональной археолого-этнографической студенческой конференции) / Отв. ред. А.А. Тишкин. Барнаул: АлтГУ, 2001. С. 223–225. Генинг В.Ф., Зданович Г.Б., Генинг В.В. Синташта. Археологические памятники арийских племен Урало-Казахстанских степей. Челябинск: ЮУКИ, 1992. 408 с. Гершкович Я.П. Про наукову етику, корупцію й підступи Комінтерну (з приводу збірки «Проблемы охраны и изучения памятников археологии степной зоны Восточной Европы») // Археологія. 2010. № 4. С. 120–125. Гилева Ю.В. Курганный могильник Озерное – 1 в системе древностей поздней бронзы лесостепного Притоболья // XLIV международная Урало-Поволжская студенческая конференция (Екатеринбург, 5–9 февраля 2012 г.): тезисы докладов / Отв. ред. В.Т. Ковалева. Екатеринбург: УрГУ, 2012. С. 71–74. Гилева Ю.В., Худобородова В.В. Озерное 1 – новый погребальный памятник периода поздней бронзы в лесостепном Притоболье // XLIII международная Урало-Поволжская археологическая студенческая конференция. Оренбург; 1–3 февраля 2011 г.: материалы и тезисы докладов / Отв. ред. Н.Л. Моргунова. Оренбург: ОГПУ, 2011. С. 73–75. Голотвин А.Н., Пряхин А.Д. Глава 1. Исследование кургана 2 Липецкого могильника // Липецкий курган – памятник элиты доно-волжской абашевской культуры / Научные труды ООО НПО «Черноземье». Вып. 4 / Отв. ред. А.Н. Усачук. Липецк, Воронеж: Новый взгляд, 2016. С. 5–17. Григорьев С.А. Основные этапы и проблемы культурогенеза // Археология Южного Урала. Степь (проблемы культурогенеза) / Ред. С.Г. Боталов и др. Челябинск: Рифей, 2006. С. 188–224. Денисов И.В. Древнейшая история Южного Урала. Учебно-методические материалы для студентов I-го курса- по специальности «070002 – Отечественная история». Стерлитамак: СтГПИ, 2000. 110 с. Денисов И.В. Могильники эпохи бронзы Обилькиного Луга близ Соль-Илецка // Археологические памятники Оренбуржья. Вып. V / Отв. ред. Н.Л. Моргунова. Оренбург: ОГПУ, 2001. С. 38–48. Дмитриев Е.А. К вопросу о выделении нуринской культуры эпохи бронзы Центрального Казахстана (взгляд сквозь призму историографии и современные реалии) // История и археология Семиречья: сб. статей и публикаций. Вып. 5 / Шеф-ред. Т.А. Егорова. Алматы, 2017. С. 24–31. Дремов И.И. Погребение из кургана у с. Старицкое (Саратовская обл.) // КСИА. 1991. № 203. С. 101–105. Дремов И.И. Материалы из курганов у с. Березовка Энгельсовского района и некоторые вопросы социокультурных реконструкций эпохи поздней бронзы // Археологическое наследие Саратовского края. Охрана и исследования в 1996 году. Вып. 2 / Науч. ред. А.И. Юдин. Саратов: КИКН, 1997. С. 146–165. Дремов И.И. Региональные различия престижных погребений эпохи бронзы (особенности покровской группы) // Археологическое наследие Саратовского края. Охрана и исследования в 2001 году. Вып. 5 / Отв. ред. А.И. Юдин. Саратов: Научная книга, 2003. С. 72–93. Епимахов A.B. К вопросу о «деградации» колесничного комплекса в период поздней бронзы в Южном Зауралье (по материалам могильника Николаевка II) // Вестник Челябинского государственного педагогического университета. Серия 1. Исторические науки. № 2 / Гл. ред. Н.Б. Виноградов. Челябинск: ЧГПУ, 2004. С. 105–111. Епимахов А.В. Курганный могильник Солнце II – некрополь укрепленного поселения Устье эпохи средней бронзы // Материалы по археологии и этнографии Южного Урала / Труды музея-заповедника Аркаим. / Ред. тома А.Д. Таиров. Челябинск: Каменный пояс, 1996. С. 22–42. Епимахов А.В. Могильник эпохи бронзы Солончанка IА и вопрос интерпретации одиночных синташтинских курганов // Псалии. Элементы упряжи и конского снаряжения в древности / Археологический альманах. № 15 / Отв. ред. А.Н. Усачук. Донецк: ДОКМ, 2004. С. 99–102. Епимахов А.В. Ранние комплексные общества севера Центральной Евразии (по материалам могильника Каменный Амбар-5). Кн. 1. Челябинск: Челябинский дом печати, 2005. 192 с. Епимахов A.B. «Горизонт колесничных культур» бронзового века: оценка эвристических возможностей // Известия Челябинского научного центра УрО РАН. Вып. 1 (39). 2008. С. 92–96. Епимахов А.В., Берсенева Н.А. Вариативность погребальной практики синташтинского населения (поиск объяснительных моделей) // Вестник НГУ. Серия: История, филология. Т. 11. Вып. 3: Археология и этнография. Новосибирск, 2012. С. 148–170. Епимахов A.B., Чечушков И.В. «Горизонт колесничных культур» Северной Евразии: поэтическая метафора и историческое содержание // Проблемы истории, филологии, культуры. Вып. XXI. М., Магнитогорск, Новосибирск, 2008. С. 480–500. Ермолаева А.С. Петровско-нуртайские жилища-мастерские на поселении Талдысай // Еуразия археологиясының ɵзекті мəселелері. Қазақстан Республикасы Тəуелсіздігінің 25 жылдығына жəне Ə.Х. Марғұлан атындағы Археология институтының 25 жылдығына арналған халықаралық ғылыми-тəжірибелік конференциясы материалдарының жинағы / Жауапты ред. Б.Ə. Байтанаев. Алматы, 2016. С. 126–141. Ефименко П.П., Третьяков П.Н. Абашевская культура в Поволжье // МИА. 1961. № 97. С. 43–110. Жауымбай С.У., Кукушкин И.А., Кукушкин А.И., Дмитриев Е.А., Шохатаев О.С. Новые сведения о ранней истории андроновских племен Центрального Казахстана (по материалам кургана 7 могильника Талдинский-1) / Бас ред. Б.Ə. Байтанаев // Қазақстан археологиясы. № 1–2, 2018. С. 224–234. Зданович Г.Б. Бронзовый век Урало-Казахстанских степей. Свердловск: УрГУ, 1988. 181 с. Зданович Д.Г. Синташтинское общество: социальные основы «квазигородской» культуры Южного Зауралья эпохи средней бронзы. Челябинск: СПЛИАЦ, ЧГУ, 1997. 94 с. Зеленеев Ю.А., Юдин А.И. Курган у села Дубовый Гай // Археологические памятники Саратовского Правобережья: от ранней бронзы до средневековья (по материалам исследований в 2005–2006 гг.) / Ред. А.И. Юдин. Саратов: Научная книга, 2010. С. 134–155. Зудина В.Н. Археологические древности Южного Средневолжья (пособие – путеводитель). Самара: СамГУ, 1998. 123 с. Ільчишин В. Поховання коней епохи бронзи в кургані біля Гусятина Тернопільської області // Вісник рятівної археології (Acta archaeologiae conservativae). Вип. 2 / Відп. ред. Р.В. Терпиловський. Львів: РАС ІА НАН, 2016. С. 77–90. Ильюков Л.С. Кто осаждал Ливенцовско-Каратаевскую крепость в низовьях Дона? // КСИА. 2013. Вып. 231. С. 21–28. Ильюков Л.С. Новый тип бабинских пряжек: костяная застежка в виде бусины // Archaeoastronomy and Ancient Technologies. 2(2). 2014. С. 54–58. Ильюков Л.С. Костяные пряжки-запонки бабинской культуры // Наука Юга России (Вестник Южного научного центра). 2016. Т. 12, № 2. С. 98–104. Исмагил Р., Морозов Ю.А., Чаплыгин М.С. Николаевские курганы («Елена») на реке Стерля в Башкортостане. Уфа: ДизайнПолиграфСервис, 2009. 240 с. Казарницкий А.А. Глава 2. Антропологические материалы из кургана 2 Липецкого могильника // Липецкий курган – памятник элиты доно-волжской абашевской культуры / Научные труды ООО НПО «Черноземье». – Вып. 4. / Отв. ред. А.Н. Усачук. Липецк, Воронеж: Новый взгляд, 2016. С. 18–22. Калиева С.С., Логвин В.Н. Могильник у поселения Бестамак (предварительное сообщение) // Вестник археологии, антропологии и этнографии. № 9. 2008. С. 32–58. Калиева С.С., Логвин В.Н. Погребение 20 могильника Бестамак // «Кадырбаевские чтения – 2012» / Науч. ред. А.А. Бисембаев. Актобе: ГККП АкЦИЭА, 2012. С. 77–82. Ковтун В.И. Конь и лыжник: Труды Музея археологии и этнографии Сибири Томского государственного университета. Т. IV. Томск: ТОГУ, 2012. 128 с. Кожин П.М. Этнокультурные контакты населения Евразии в энеолите – раннем железном веке (палеокультурология и колесный транспорт). Владивосток: Дальнаука, 2007. 428 с. Кожин П.М. Древний колесный транспорт: состояние проблем и рабочие гипотезы // Научное обозрение Саяно-Алтая. Серия «Археология». Вып. 2, № 1 (9) / Гл. ред. В.Н. Тугужекова. Абакан, 2015. С. 2–18. Кони, колесницы и колесничие степей Евразии / Гл. ред. П.Ф. Кузнецов. Екатеринбург, Самара, Донецк: ИЭРЖ УрО РАН, 2010. 370 с. Костомарова Ю.В. О хозяйственной деятельности алакульского населения лесостепного Притоболья (по результатам функционального анализа орудий труда) // Андроновский мир: сборник статей / Ред. Н.П. Матвеева. Тюмень: ТГУ, 2010. С. 69–83. Кочерженко О.В. Курганы эпохи поздней бронзы у пос. Сторожевка // Охрана и исследование памятников археологии Саратовской области в 1995 году / Науч. ред. А.И. Юдин. Саратов: ДОРИПИИК, 1996. С. 53–56. Кочерженко О.В., Слонов В.Н. О социальной структуре «колесничных» обществ и феномене «колесничных» культур бронзового века Евразии // Античный мир и археология. Вып. 14 / Отв. ред. С.Ю. Монахов. Саратов: СГУ, 2010. С. 408–417. Кузнецов П.Ф. Время появления колесниц эпохи бронзы в Восточной Европе // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Спец. выпуск «Актуальные проблемы гуманитарных наук» / Гл. ред. В.П. Шорин. Самара: СНЦ РАН, 2005. С. 179–185. Кузнецов П.Ф. Древнейшие колесницы погребальных комплексов Евразии // Внешние и внутренние связи степных (скотоводческих) культур Восточной Европы в энеолите и бронзовом веке (V–II тыс. до н. э.). Круглый стол, посвященный 80-летию со дня рождения С.Н. Братченко: Материалы / Отв. ред. В.А. Алекшин. СПб., 2016. С. 36–39. Кузнецов П.Ф. О реконструкции древнейших колесниц Евразии // Вояджер: мир и человек: теоретический и научно-методический журнал. № 8. Самара: СГТУ, 2017. С. 39–54. Кузнецов П.Ф., Усачук А.Н. Общее и особенное в изготовлении псалиев из Урени – деталей упряжи боевых колесниц // Stratum plus. № 2. СПб., Кишинев, Одесса, Бухарест, 2019. С. 335–341. Кузнецов П.Ф., Чаплыгин М.С. Новый памятник абашевской культуры Приуралья // Древности Восточной Европы, Центральной Азии и Южной Сибири в контексте связей и взаимодействий в евразийском культурном пространстве (новые данные и концепции): Материалы Международной конференции, 18–22 ноября 2019 г., Санкт-Петербург. Т. II. Связи, контакты и взаимодействия древних культур Северной Евразии и цивилизаций Востока в эпоху палеометалла (IV–I тыс. до н.э.). К 80-летию со дня рождения выдающегося археолога В.С. Бочкарева / Отв. ред. А.В. Поляков, Е.С. Ткач. СПб.: ИИМК РАН, Невская Типография, 2019. С. 225–229. Кузьмина О.В., Кузнецов П.Ф., Крамарев А.И., Салугина Н.П., Хохлов А.А., Рослякова Н.В., Васильева Д.И. Эпоха бронзы Самарского Поволжья // Бронзовый век. Эпоха героев (по материалам погребальных памятников Самарской области): Научно-популярное издание / Отв. редактор М.А. Турецкий. Самара: САО, 2012. С. 6–36. Кукушкин И.А. Основы социальной организации андроновских племен // Социально-демографические процессы на территории Сибири (древность и средневековье) / Отв. ред. В.В. Бобров. Кемерово: Компания Радуга, 2003. С. 52–56. Кукушкин И.А. Археологические исследования могильника Ащису. Курган 1 // Историко-культурное наследие Сары-Арки / Отв. ред. В.Г. Ломан. Караганда: КОГИОИКН, 2007. С. 40–63. Кукушкин И.А. Колесничные комплексы Центрального Казахстана // Известия НАН РК. Серия общественных наук. № 1. 2010. С. 25–31. Кукушкин И.А. Археологические комплексы Казахстана с колесничной атрибутикой. Новый аспект в археологии бронзы Казахстана // Мыңжылдықтар куəлары: Қазақстан археология ғылымы 20 жылда (1991–2011) / Бас ред. Б.А. Байтанаев. Алматы, 2011. С. 97–113. Кукушкин И.А. Могильник Кызылколь. Курган 1 // Ежелгі Торғай – ұлы дала тɵсіндегі асыл алқа. Виктор Николаевич Логвинның 70 жылдық мерейтойына арналған ғылыми мақалалар жинағы / Жауапты ред. А. Бейсенов. Қостанай, Алматы, 2015. С. 392–405. Кукушкин И.А., Дмитриев Е.А. Раннеалакульские древности могильника Танабай (по материалам кургана 4) // Вестник археологии, антропологии и этнографии. № 2 (41). Тюмень, 2018. С. 28–40. Кукушкин И.А., Дмитриев Е.А. Колесничный комплекс могильника Табылды (Центральный Казахстан) // Археология, этнография и антропология Евразии. Т. 47, № 4. 2019. С. 43–52. Кукушкин И.А., Кукушкин А.И. Некоторые итоги исследований могильника Танабай // Қазақ хандығы тарих толқынында: Қазақ хандығының құрылуының 550 жылдығына арналған ғылыми мақалалар жинағы / Бас ред. Б.Ə. Байтанаев. Алматы, 2015. С. 670–681. Кукушкин И.А., Ломан В.Г. Краткие итоги исследований элитных курганов эпохи бронзы Центрального Казахстана // Труды IV (XX) Всероссийского археологического съезда в Казани. Т. I / Отв. ред. А.П. Деревянко, Н.А. Макаров, А.Г. Ситдиков. Казань: Отечество, 2014. С. 584–587. Куприянова Е.В. Погребальные практики эпохи бронзы Южного Зауралья: могильник Степное-1 (раскопки 2008, 2010–2011, 2014 гг.). Челябинск: Энциклопедия, 2016. 119 с. Куприянова Е.В. Альтернативные погребальные практики: погребения людей на поселениях бронзового века // Степная Евразия в эпоху бронзы: культуры, идеи, технологии: сборник научных трудов к 80-летию Геннадия Борисовича Здановича / Отв. ред. Д.Г. Зданович. Челябинск: ЧГУ, 2018. С. 184–197. Куприянова Е.В., Зданович Д.Г. Древности лесостепного Зауралья: могильник Степное VII. Челябинск: Энциклопедия, 2015. 196 с. Куприянова Е.В., Стоколос В.С., Петров Н.Ф., Батанина Н.С. Могильник Степное 25: культурный синкретизм на границе степи: Челябинск: ЧГУ, 2020. 155 с. Купцова Л.В. Срубная культура Оренбургского Предуралья (по материалам погребальных памятников). Дисс. … канд. ист. наук. Т. I. Оренбург, 2016. 255 с. Курманкулов Ж.К., Ермолаева А.С. Археология эпохи бронзы в независимом Казахстане // Мыңжылдықтар куəлары: Қазақстан археология ғылымы 20 жылда (1991–2011) / Бас ред. Б.А. Байтанаев. Алматы, 2011. С. 69–84. Лапшин А.С. Памятники раннего и среднего этапов эпохи поздней бронзы Волго-Донского региона (по материалам погребальных памятников): дисс. … канд. ист. наук. Волгоград, 2006. 312 с. Литвиненко Р.О. До проблеми псаліїв, бойових колісниць і воїнів-колісничих у бабинській культурі // Археологія. 2005. № 4. С. 37–52. Литвиненко Р.О., Ляшко С.М. Курган дніпро-донської бабинської культури поблизу с. Новогупалівка на Дніпровському Припоріжжі // Донецький археологічний збірник. № 21 / Гол. ред. Р.О. Литвиненко. Вінниця: ДУ, 2018. С. 155–174. Логвин А.В. Синташтинско-петровские древности Тургайского прогиба. Дисс. … канд. ист. наук. Т. 1. Кемерово, 2019а. 190 с. Логвин А.В. Синташтинско-петровские древности Тургайского прогиба. Дисс. … канд. ист. наук. Т. 2. Приложения. Кемерово, 2019б. 239 с. Логвин А.В., Шевнина И.В. Элитное погребение синташтинско-петровского времени с могильника Бестамак // VII исторические чтения памяти Михаила Петровича Грязнова / Отв. ред. С.Ф. Татауров, И.В. Толпеко. Омск: ОГУ, 2008. С. 190–197. Лопатин В.А. Элементы социоструктуры позднепервобытных индоиранских обществ Центральной Евразии // Поволжский край. Археология, история, источниковедение Поволжья. Вып. 12 / Отв. ред. В.Н. Данилов. Саратов: СарУ, 2005. С. 22–33. Лопатин В.А. Бородаевские курганы (по раскопкам 1982 года на Малом Карамане) // Археология Восточно-Европейской степи. Вып. 7 / Отв. ред. В.А. Лопатин. Саратов: Научная книга, 2009. С. 44–97. Лопатин В.А. Пространство доно-волжского вектора культурогенеза // Известия Саратовского университета. Т. 11. Серия История. Международные отношения, вып. 2, ч. 1 / Гл. ред. Л.Ю. Коссович. Саратов: СГУ, 2011. С. 100–104. Лопатин В.А. Памятники покровского типа: ключевые вопросы историографии (вторая половина ХХ – начало XXI вв.) // Проблемы истории, филологии, культуры. № 3 (41) / Гл. ред. М.Г. Абрамзон. М, Магнитогорск: МагГУ, 2013. С. 100–113. Лопатин В.А. Векторы культурогенеза и проблема становления срубной культуры на севере Нижнего Поволжья // Древности Восточной Европы, Центральной Азии и Южной Сибири в контексте связей и взаимодействий в евразийском культурном пространстве (новые данные и концепции): Материалы Международной конференции, 18–22 ноября 2019 г., Санкт-Петербург. Т. II. Связи, контакты и взаимодействия древних культур Северной Евразии и цивилизаций Востока в эпоху палеометалла (IV–I тыс. до н.э.). К 80-летию со дня рождения выдающегося археолога В.С. Бочкарева / Отв. ред. А.В. Поляков, Е.С. Ткач. СПб.: ИИМК РАН, Невская Типография, 2019. С. 23–25. Лысенко С.Д. Костяные пряжки Среднего Поднепровья – отголоски «героической эпохи» в евразийской степи // Происхождение и распространение колесничества / Автор проекта А.И. Василенко. Луганск: Глобус, 2008. С. 166–182. Ляхов С.В. Курганный могильник к востоку от пос. Сторожовка // Материалы по изучению историко-культурного наследия Северного Кавказа. Вып. IX / Гл. ред. А.Б. Белинский. Ставрополь: Наследие, 2009. С. 131–146. Малов Н.М. Погребения покровской культуры с наконечниками копий из Саратовского Поволжья // Археологическое наследие Саратовского края. Охрана и исследования в 2001 году. Вып. 5 / Отв. ред. А.И. Юдин. Саратов: Научная книга, 2003а. С. 157–219. Малов Н.М. Заготовка дисковидного псалия с селища Баланбаш // Абашевская культурно-историческая общность: истоки, развитие, наследие. Материалы международной научной конференции / Ред. кол. В.С. Бочкарев и др. Чебоксары, 2003б. С. 128–132. Малов Н.М. Покровская культура начала эпохи поздней бронзы в северных районах Нижнего Поволжья: по материалам поселений срубной культурно – исторической области // Археология Восточно-Европейской степи. Вып. 5 / Отв. ред. В.А. Лопатин. Саратов: Научная книга, 2007. С. 34–92. Малов Н.М. Погребение покровской культуры с фрагментами щитковых псалиев из Тарумовского индивидуального кургана №2 // Археология Восточно-Европейской степи. Вып. 9 / Отв. ред. В.А. Лопатин. Саратов: СарУ, 2012. С. 74–90. Массон В.М. Древние цивилизации Востока и степные племена в свете данных археологии // Stratum plus. № 2. СПб., Кишинев, Одесса, 1999. С. 265–285. Матвеев А.В., Волков Е.Н., Костомарова Ю.В. Материалы новых раскопок Хрипуновского могильника // Проблемы археологии: Урал и Западная Сибирь (к 70-летию Т.М. Потемкиной) / Отв. ред. М.П. Вохменцев. Курган: КУ, 2007. С. 108–113. Матвеев Ю.П. О векторе распространения «колесничных» культур эпохи бронзы // РА. 2005. № 3. С. 5–15. Матвеев Ю.П., Сафонов И.Е., Добрынин А.В. Исследование кургана эпохи бронзы в могильнике Красный 1 // Пастушеские скотоводы Восточноевропейской степи и лесостепи эпохи бронзы (историография, публикации) / Археология Восточноевропейской лесостепи. Вып. 19 / Отв. ред. А.Д. Пряхин. Воронеж: ВГУ, 2005. С. 139–147. Матвеева Н.П., Волков Е.Н., Рябогина Н.Е. Новые памятники бронзового и раннего железного веков. Новосибирск: Наука, 2003. 174 с. Матюхин А.Д. Погребение с псалиями из Саратовского Правобережья // Древности Волго-Донских степей. Вып. 6 / Науч. ред. В.И. Мамонтов. Волгоград: ВолГУ, 1998. С. 60–63. Медведев А.П. Итоги археологических исследований в низовьях р. Елань (курганные могильники Правобережья) // Археология восточноевропейской лесостепи: сборник научных статей международной научно-практической конференции, посвященной 80-летию со дня рождения А.Г. Николаенко / Отв. ред. В.А. Сарапулкин. Белгород: ИД «Белгород» НИУ «БелГУ», 2018. С. 11–38. Медведев А.П., Матвеев Ю.П., Усачук А.Н. Погребение колесничего из могильника Елка 1 // Археология евразийской лесостепи-степи: сборник научных статей / Отв. ред. В.Н. Глазьев. Воронеж: ВГУ, 2016. С. 43–55. Мельников Е.Н. Покровско-абашевские погребения кургана у с. Большая Плавица // Абашевская культурно-историческая общность: истоки, развитие, наследие. Материалы международной научной конференции / Ред. кол. В.С. Бочкарев, С.Н. Кореневский, П.Ф. Кузнецов и др. Чебоксары: ЧГИГН, 2003. С. 239–247. Миронов О.В. Отчет о работе Тамбовской археологической экспедиции по раскопкам парных курганов у пос. Пудовкин в 2013 году. Тамбов, 2014 // Архив ИА РАН. Р-1. № 40870. Михайлова О.В., Кузьмина О.В. Новые памятники эпохи бронзы в Самарском Поволжье // Охрана и изучение памятников истории и культуры в Самарской области. Вып. 1 / Ред. кол. О.В. Зубова и др. Самара: СОИКМ им. П.В. Алабина, 1999. С. 98–141. Моисеев А.А. К вопросу о колесницах эпохи бронзы евразийской степи-лесостепи (происхождение, назначение, значение) // Труды ІІІ (ХІХ) Всероссийского археологического съезда. Т. І / Ред. О.И. Богуславский и др. СПб., М., Великий Новгород: ИИМК РАН, 2011. С. 248–249. Моисеев А.В. Соотношение средневолжских и доно-волжских абашевских древностей (к историографии вопроса) // Абашевская культурно-историческая общность: истоки, развитие, наследие. Материалы международной научной конференции / Ред. кол. В.С. Бочкарев, С.Н. Кореневский, П.Ф. Кузнецов и др. Чебоксары: ЧГИГН, 2003. С. 70–75. Моисеев Н.Б. Курганы Окско-Донской равнины. Памятники Тамбовской области. Тамбов: Компьютерный центр, 1998. 63 с. Моисеев Н.Б., Ефимов К.Ю. Пичаевский курган // Древние индоиранские культуры Волго-Уралья (II тыс. до н.э.) / Отв. ред. И.Б. Васильев. Самара: СамГПУ, 1995. С. 72–81. Мыськов Е.П., Кияшко А.В., Литвиненко Р.А., Усачук А.Н. Погребение колесничего из бассейна Дона // Псалии. Элементы упряжи и конского снаряжения в древности / Археологический альманах. № 15 / Отв. ред. А.Н. Усачук. Донецк: ДОКМ, 2004. С. 128–138. Новиков И.К. Предварительные итоги исследований могильника позднего бронзового века Озерное-1 в Убагано-Тобольском междуречье // Урал и Сибирь в контексте развития российской государственности: Материалы Всероссийской научной конференции «VI Емельяновские чтения» (Курган, 26–28 апреля 2012 г.) / Отв.ред. Д.Н. Маслюженко. Курган: КУ, 2012. С. 47–49. Новоженов В.А. Чудо коммуникации и древнейший колесный транспорт Евразии. М.: Taус, 2012. 500 с. Новоженов В.А. Распространение колесного транспорта: модель «кочевой» прародины // Таинство этнической истории древнейших номадов степной Евразии / Гл. ред. А.В. Епимахов. Алматы: Остров Крым, 2014. С. 47–125. От редколлегии // Бронзовый век. Эпоха героев (по материалам погребальных памятников Самарской области): Научно-популярное издание / Отв. редактор М.А. Турецкий. Самара: САО, 2012. С. 4–5. Отрощенко В.В. Проблеми періодизації культур середньої та пізньої бронзи півдня Східної Європи (культурно-стратиграфічні зіставлення). Київ: ІА НАН України, 2001. 288 с. Отрощенко В.В. Історія племен зрубної спільності: автореф. дис. . докт. іст. наук. Київ, 2002. 33 с. Отрощенко В.В. Колісниці бабинської культури в графічному та рельєфному відтворенні // МДАСУ. № 4 / Гол. ред. С.М. Санжаров. Луганськ: СНУ ім. В. Даля, 2005. С. 235–242. Отрощенко В. Полеміка стосовно західного вектора руху колісничних // Записки наукового товариства імені Шевченка. Т. CCLIII. Праці археологічної комісії / Ред. О. Купчинський. Львів: Наук. тов-ва ім. Шевченка, 2007. С. 206–214. Отрощенко В.В. К дискуссии о векторах движения колесничих в эпоху бронзы // Археология восточноевропейской лесостепи / Отв. ред. И.Е. Сафонов. Воронеж: полиграф. центр ВГУ, 2009а. С. 66–72. Отрощенко В.В. Євразійський степовий міст за доби бронзи (ІІІ–ІІ тис. до Хр.) // Взаємозв'язки культур епох бронзи і раннього заліза на території Центральної та Східної Європи (Збірка наукових праць на пошану Л.І. Крушельницької) / Відп. ред. В.В. Отрощенко. Київ, Львів, 2009б. С. 17–20. Отрощенко В.В. Герой чи заробітчанин? // Магістеріум. Вип. 53. Археологічні студії / Ред. Л.Л. Залізняк та ін. Київ: НаУКМА, 2013. С. 18–21. Отрощенко В.В. Образний ряд карпато-мікенського орнаментального стилю // Магістеріум. Вип. 67. Археологічні студії / Ред. Л.Л. Залізняк та ін. Київ: НаУКМА, 2017. С. 43–53. Плешаков А.А., Мартынюк О.И., Баев А.В. Могильник эпохи бронзы Баганаты III. Петропавловск: СКГУ им М. Козыбаева, 2005. 82 с. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Псалии, «забытые» в оставленном доме (по материалам поселений Азии и Восточной Европы эпохи бронзы) // Древности Сибири и Центральной Азии. № 3 (15) / Отв. ред. В.И. Соенов. Горно-Алтайск: ГАГУ, 2010а. С. 14–33. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Погребение срубной культуры из Комсомольского (Астраханская область): некоторые аспекты осмысления // Археология Нижнего Поволжья: проблемы, поиски, открытия / Отв. ред. Д.П. Васильев. Астрахань: АГУ, 2010б. С. 107–116. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Погребения с орудиями кожевенного производства в степных культурах эпохи бронзы // Вопросы археологии Казахстана. Вып. 3 / Отв. ред. А.З. Бейсенов. Алматы, 2011а. С. 279–297. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Исчезнувшие верования и позабытые герои (кожевенный инструментарий в ритуалах эпохи бронзы степной и лесостепной Евразии) // Материалы по археологии Северного Причерноморья. Вып. 12 / Отв. ред. И.В. Бруяко. Одесса, 2011б. С. 86–124. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Конская узда – атрибут инициаций? (По материалам культур степной и лесостепной Евразии финала поздней бронзы и начала раннего железа) // Древности Сибири и Центральной Азии. № 5 (17) / Отв. ред. В.И. Соенов. Горно-Алтайск: ГАГУ, 2013. С. 23–44. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Взнуздавшие лошадь (стержневидные псалии Евразии конца II – начала I тыс. до н.э.: типологические и хронологические сопоставления) // Древности Сибири и Центральной Азии. № 7 (19) / Отв. ред. В.И. Соенов. Горно-Алтайск: ГАГУ, 2014. С. 85–117. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Тупики в культурах бронзового века (некоторые аспекты семантики) // Археология Западной Сибири и Алтая: опыт междисциплинарных исследований сборник статей, посвященный 70-летию профессора Ю.Ф. Кирюшина / Отв. ред. А.А. Тишкин. Барнаул: АлтГУ, 2015а. С. 255–260. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. «Песты» и «терочники» в обрядах срубной культуры / Гол. ред. Р.О. Литвиненко // Донецький археологічний збірник. № 19. Вінниця: ДУ, 2015б. С. 58–84. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Псалии Центральной и Южной Европы от Оарца де Сус и Микен до Бабадага: археологические контексты // Revista Arheologică, serie nouă, vol. XII, nr. 1–2 / Redactor şef O. Leviţki. 2016а. С. 61–79. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Погребения с древнейшими псалиями степной Евразии: социологическая интерпретация // Уфимский археологический вестник. Вып. 16 / Гл. ред. В.В. Овсянников. Уфа: ИИЯЛ УНЦ РАН, 2016б. С. 28–71. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Конская узда маклашеевской культуры: проблема происхождения // Археология Евразийских степей. 2017. № 3. С. 89–107. Подобед В.А., Усачук А.Н., Цимиданов В.В. Псалии водяных коней (одна из мифологем культур Евразии эпохи бронзы) // Древности Восточной Европы, Центральной Азии и Южной Сибири в контексте связей и взаимодействий в евразийском культурном пространстве (новые данные и концепции): Материалы Международной конференции, 18–22 ноября 2019 г., Санкт-Петербург. Т. II. Связи, контакты и взаимодействия древних культур Северной Евразии и цивилизаций Востока в эпоху палеометалла (IV–I тыс. до н. э.). К 80-летию со дня рождения выдающегося археолога В.С. Бочкарева / Отв. ред. А.В. Поляков, Е.С. Ткач. СПб.: ИИМК РАН, Невская Типография, 2019. С. 44–47. Происхождение и распространение колесничества / Автор проекта А.И. Василенко. Луганск: Глобус, 2008. 319 с. Протоколы заседаний конференции «Конвергенция и дивергенция в развитии культур эпохи энеолита – бронзы Средней и Восточной Европы» // Конвергенция и дивергенция в развитии культур эпохи энеолита-бронзы Средней и Восточной Европы. Ч. II. Материалы конференции и дискуссии 21–25 августа 1995 г., Саратов / Отв. ред. В.С. Бочкарев. СПб., 1995. С. 73–95. Пряхин А.Д. Курганы поздней бронзы у с. Староюрьево // СА. 1972. № 3. С. 233–243. Пряхин А.Д. Погребальные абашевские памятники. Воронеж: ВГУ, 1977. 168 с. Пряхин А.Д. К оценке престижных захоронений волго-донской абашевской культуры кургана Селезни-2 // Археология, этнография и антропология Евразии. 2000. № 1. С. 81–87. Пряхин А.Д. Основные вехи изучения абашевских древностей // Абашевская культурно-историческая общность: истоки, развитие, наследие. Материалы международной научной конференции / Ред. кол. В.С. Бочкарев и др. Чебоксары, 2003. С. 61–64. Пряхин А.Д. Памятники покровского типа на современном этапе изучения в российской и украинской археологии // Древности 2011. Харьковский историко-археологический ежегодник. Вып. 10 / Гл. ред. С.И. Посохов. Харьков: ХарИА, ООО «НТМТ», 2011. С. 88–101. Пряхин А.Д., Беседин В.И., Левых Г.А., Матвеев Ю.П. Кондрашкинский курган. Воронеж: ВГУ, 1989. 20 с. Пряхин А.Д., Матвеев Ю.П. Курган у с. Богоявленское // СА. 1991. № 1. С. 262–266. Пряхин А.Д., Моисеев Н.Б., Беседин В.И. Селезни-2. Курган доно-волжской абашевской культуры. Воронеж: ВГУ, 1998. 44 с. Псалии. Элементы упряжи и конского снаряжения в древности / Археологический альманах. № 15 / Отв. ред. А.Н. Усачук. Донецк: ДОКМ, 2004. 170 с. Рабаджиев К. Конят, колесницата и конникът. Към интерпретацията на образа в тракийската култура. София: Св. Климент Охридски, 2014. 503 с. Рыкушина Г.В. Антропологическая характеристика населения эпохи бронзы Южного Урала по материалам могильника Кривое Озеро // Виноградов Н.Б. Могильник бронзового века Кривое Озеро в Южном Зауралье. Челябинск: ЮУКИ, 2003. С. 345–360.
In: Gratchev , D A 2004 , ' Problematika termina abstraktnyj avtor i charakternye certy abstraktnych avtorov v russkich bol'sich narrativach 20-30-ch godov XX veka ' , Doctor of Philosophy .
This study is based on the twin exigencies of introducing the concept of abstract author into the scheme of narrative construction, and distinguishing sharply between this object of analysis and the concepts of concrete author and narrator. In accordance with the definition advanced by Wolf Schmid, whose vision on the issues of narrative instances appears most judicious, the abstract author ('der abstrakte Autor') can be defined as 'the principle that, in a work, determines the articulatory layer, the semantic layer, and the layer of the objectivity deployed, as well as the aesthetic organisation and the hierarchy of these layers in the total structure in one specific way' ('dasjenige Prinzip, das in einem Werk die sprachlautliche Schicht, die Bedeutungsschicht und die Schicht der dargestellten Gegenständlichkeiten sowie die ästhetische Organisation und Hierarchie dieser Schichten in der Gesamtstruktur so und nicht anders beschaffen sein lässt', Schmid 1973. S.24). More succinctly and generally, the abstract author (henceforth: AA) is the principle according to which the meaning of a literary work is constructed. If we wish to switch from phenomenological to structuralist terminology, we can define the AA as the construction principle of the paradigmatic elements of the work. Thus the AA is fundamentally distinguished from both the concrete author and from the narrator in whose name (voice) the story is being told – itself a creation of the AA. This means that the latter is not directly represented in the text, in view of the fact that it is a reconstructed virtual construction. Naturally, this aspect of the AA considerably complicates a study devoted to the reconstruction of various types of AAs as regards concrete literary texts (in our case, great Russian prose forms from the 1920s and 1930s) in view of the fact that it cannot be based on the principle of the reconstruction according to which the AA must be reconstructed. Taking into account that a) no single reconstruction principle could ever be exhaustively explained, and b) various interpretations of facts and motives are possible even within a single analytical doctrine, the final result of this kind of reconstruction will unavoidably contain fairly controversial or debatable aspects. In principle, a certain objectivity could be achieved by blending a large number of different analytical strategies in order to arrive at a reconstruction of the AA, but in view of the fact that this kind of undertaking is not able to be carried out within the framework of a dissertation project, one is obliged to accept a priori a certain sketchiness in the results obtained. As regards methodology, we considered it better to base our undertaking on a structuralistic approach. This does not mean, however, that we regard structuralism as a methodological panacea. Our choice was ultimately determined by the fact that the conclusions reached on the basis of structuralistic analysis are highly illustrative, in the sense that the mechanism of deduction can be represented in the form of logically unambiguous causality. At points where the conclusions of the structuralistic approach appeared to us to be incomplete representations of a work's meaning, we resorted to other approaches. In order to analyse texts from the period in question (the 1920s and 1930s) we applied an analysis model first presented by B. A. Uspensky, and subsequently elaborated by W. Schmid, albeit it with a few specifications, which will be discussed shortly. The Uspensky-Schmid model is based on the division and analysis of the narrative into five levels: spatial, temporal, phraseological, psychological and ideological. It is a rather economic and practical scheme which provides a thorough analysis. Our refinement refers only to the last, ideological, level. We recognize J. Lintvelt's view (Lintvelt 1981) which does not see this as a separate layer, basing his argument on its intertwining with other levels. However, W. Schmid insisted on its retention, indicating that it could also manifest itself independently of the other levels, namely, as a direct, explicit evaluation. In this case the ideological level is then a facultative phenomenon only functional in the narrative scheme of the text when there are explicit ideological utterances. We propose using an old definition of ideology set down by A. J. Greimas and J. Courtés, who, in Sémiotique. Dictionnaire raisonné de la théorie du langue (1979), define ideology as the syntagmatic aspect of the taxonomic concept of axiology. The acceptance of this definition brings with it a number of important consequences: 1) In view of the fact that the narrative text, a product of subjective consciousness, inevitably consists of axiologically meaningful relationships, the axiological level is an immanent element of every narrative text, independent of explicitly manifested ideological rhetoric. 2a) Regardless of its intertwining with the syntagmatics of other narrative levels, there is still the possibility of a paradigmatic reconstruction of the ideology, based on the axiomatics of these narrative levels. 2b) If the analysis of the other four levels is correctly executed, the ideology component will inevitably be the most concise, since it merely summarises all the conclusions that are drawn from analyses of the other levels and brings them into the required equilibrium. After all, to formulate it slightly differently, analysis means the exposure of the axiologically meaningful relationships that have been imposed on the text by the abstract author. Additionally, the mutual hierarchy of the narrative instances must be further determined, a specification one must consistently take into account as one reconstructs the AA. The point at issue here is the more detailed determination of the hierarchical dispositions of instances of abstract author and abstract reader due to Bely's death? Should Moscow be supplemented by the novel Petersburg by the same author because it is apparently symmetrical to Moscow? In that case, should we not also expand the notion of the analysed text to include the novel The silver dove, the first part of an unwritten trilogy of which the novel Petersburg is the second part, etc.? Such questions are allied to the concept of text itself and can arise in infinite shapes and quantities; it is clear that the AA's structure depends on how we respond to them. In our opinion the answers to such questions fall within the competency of the abstract reader who is, par excellence, sensitive to the literary work's nuances in meaning. For this reason we suggest representing the relationship between the abstract author and the abstract reader as an opposition between the principle to be reconstructed and the reconstructing principle, which presupposes a corresponding hierarchical disposition between both. Furthermore, more precision is needed with respect to the analytical methods used in this study. Taking into account the fact that, ideally, the perfectly accurate researcher should concur with the abstract reader, as outlined above, it is useful to call to mind the following aspects: a) the infinitely great competency of the abstract reader with regard to all intertextual connections of a given work and with regard to all meaningful connections, in all their variations, of the work with the extra-literary world – from social-political realia to the psychic circumstances of the concrete author. b) the infinite analytical flexibility of the abstract reader who uses the greatest possible quantity of analytical methods in his interpretative strategy, aiming at the most complete reconstruction of the AA. In view of the fact that, within the framework of a rather restricted study, it is not possible to present a more or less complete description of the AA of even a single work by means of the methodology of even a single analytical approach, it is advisable to limit the analysis to a single feature, albeit one that is shared by the majority of the chosen texts. This means we have mainly confined our efforts to the particular construction which governed the generation of the selected individual texts and which we could provisionally indicate as the abstract meta-author. We believe that the principle of negative anthropology, which – at least regarding Russian literature – was new in the first third of the twentieth century and which contains the denial or explicit 'denigration' of all manifestations of the specifically human, constitutes this kind of integral concept. We must emphasis that this concept – at least in its basic features – is not a twentieth-century invention. However, it does form a sharp contrast with literature of the nineteenth century imbued with humanism. For the analysis of this attitude, large-scale works of prose (novels, short stories) were chosen as the most representative for the 1920s and 1930s. The basis of the selection was the pursuit of maximum diversity with regard to ideology (in the narrowest sense of the word), genre and stylistics, and pragmatics. Taking their fundamental principles into account, the texts were chosen from the following literary movements or paradigms: (post)symbolism (Bely, Moscow), skaz (Klyèkov, Èertuxinskij balakir'), (post)modernism (Nabokov, The Gift), socialist realism (Gaidar, The Tale of the Military Secret). During the course of the analysis it became clear that the following two fundamental constructive principles that nourish the concept of negative anthropology could be identified in the above-mentioned texts. The essence of the matter is that W. Booth (Booth 1961) recognised the usefulness of designing a system of narrative hierarchy within communicative interaction. He defined a receptive side for each of the positions: in his scheme, the concrete author (Flesh-and-Blood Author) was correlated to the concrete reader (Fleshand- Blood Re-Creator), the narrator (or, in his terminology, Teller of This Story) was correlated to the fictive reader (Credulous Listener), and, finally, the abstract author (Implied Author) was correlated to the Postulated Reader, or the 'abstract reader', as Wolf Schmid would refer to him later. In Schmid's view, the abstract reader is the 'ideal recipient of the author', a definition with which we entirely agree. In our opinion, however, this does not apply to the phylogenetic constituent of this concept as Schmid tends to present it. In his view, the picture of the abstract reader seems to be determined in advance by the corresponding structural configurations of the work; in other words, it is a more or less passive communicative duplication of the AA. However, further examination indicates that in the reasoning in question the objectivity of the semantic configurations in the text is implicitly postulated; in other words, there is a presumption that the full (all-embracing) meaning of the work is not only given a priori but is also materially present in the text components themselves. In reality, however, the full meaning (and here we concur with W. Iser) is realised by the reader who fills in, as it were, the gaps in meaning intentionally or unintentionally embedded in the work by the author. In theory, there are an infinitely large number of such gaps and, correspondingly, every time a reader fills in a different number or group of gaps one can speak of a different structure of the total meaning of the work. Only God is capable of filling in all the gaps, making Him the most ideal recipient to figure in all models of narrative instances according to the communicative model. Nonetheless, we must also take into consideration the possibly less obvious fact that the text whose meaning is to be reconstructed in the analysis is not a protoplasmic entity but the product of certain conventions or analytic procedures. Both the conventions and the analytic procedures applied to the text belong to the competencies of the abstract reader. We shall explain this in more detail below. When dealing with, for example, Pushkin's novel Yevgeny Onegin, it is clear that the text itself provides no answer to the question whether this work has been completed. Our decision to regard this work as finished or unfinished affects its significance and, correspondingly, the picture of the AA. In our opinion, the instance of the abstract reader is responsible for the decision concerning the boundaries of the text; in other words, the decision to limit interpretative activity to eight chapters, or ten, or to state, as a matter of principle, that the work has only one boundary – a beginning. In each of these cases, the complete meaning of the work will have a different structure. The same argument can be applied with regard to varying editions of one and the same work. Consider the case of collected stories. How can one correctly determine this text's boundaries? Should we reconstruct each story's AA, so that something like a portrait gallery is created, or is it more sensible to regard a collection of stories as a single text and to reconstruct an integral AA on the basis of all the stories? Or, as in the case of the novel Moscow by Andrei Bely analysed in this dissertation: is it valid to regard the three sections of this work as separate texts – after all, they were published as separate books at different times, and the stylistic variations are evident? Is it valid to speak about an AA as a self-contained concept in view of the fact that the novel actually remained unfinished 1. Space destabilisation In view of the fact that it is only through history that man realises himself as an intrinsic integrity, he is most easily marginalised in the most unequivocal, i.e., most effective, way in a universe in which history in the usual sense of the term is seriously problematised by spatio-temporal ambivalence. The spatio-temporal continuum evaporates in this set-up, which may manifest itself in various ways but essentially involves the same mechanism. In some texts, normally seen as belonging to the modernistic paradigms (in our case, Moscow, Èertuxinskij balakir', The Gift), a destabilisation of the normal world view has occurred and this is more or less evident to the reader: the attributes of a certain point in space can easily belong to a different point, just as the attributes of a certain object can turn out to be the attributes of a different object. One spatial area can be projected upon a different spatial area, and, in such cases, the boundaries between the areas become so transparent that distinction between them is no longer possible. All objects and points in this kind of space enter, as it were, into relationships of mutual equivalence, or if we regard it in semiotic terms, all objects enter into relationships of crosswise reference without having an unambiguously phraseable singular denotation. Another way to destabilise space, however paradoxical it may sound, is by structuring space by means of mythopoetic patterns. We believe that mythopoetic structures occur in every narrative text, which seems largely self-evident. In view of the fact that in narrative texts we deal with subjectivity pur sang, it is perfectly logical that this subjectivity will lend varying axiological colour to the different segments of space. In conjunction with our cognitive schemes, i.e., the structure of our brains, this colour is generated according to the principle of binary opposition. In this way each narrative space has an axiological marking on the basis of duality (high-low, here-there, citycountry, etc.), for which in historical terms the priority lies with the myth as the first (spontaneous) project in human history to be given structure. The issue is merely one concerning the extent to which this mythopoetic – or as one may prefer, quasimythopoetic – scheme becomes manifest, and even the rather confined analysis we have performed demonstrates that this is largely the situation in Russian prose of the 1920s and 1930s. It is understandable that in both cases space destabilisation results in the elimination of the human subject. In the former case, when space is characterised by a high degree of relativity, man adopts in a metonymic way space's capacity to undergo all kinds of metamorphoses whose degree of radicalness can vary: from the possibility of metempsychosis, as in the case of the reincarnated protagonists in Nabokov's The Gift, to the division of protagonists in a synchronous system of look-alikes, of which each one has a role in the distinction of meaning and which only begin to acquire consolidated meaning when they have been conceptually united (cf. the Korobkin brothers, Mandro – Dromarden, Lizaša – Leonora, and Kierko – Titelev in Moscow; Ul'jana – Maria in Èertuxinskij balakir'; the whole herd of doubles in The Gift). In the latter case, when space has been structured according to the myth, for a number of reasons man is also eliminated: a) man, as we know him, necessarily realises himself in history (only God realises himself in infinity), whereas myth knows no linearity and therefore no history. Thus only a certain notion of man or a model of subjectivity can possibly realise itself in myth, but not man as such b) the concept of realisation itself (of man or of other objects that occupy mythical space) is weakened here by virtue of the fact that determinism rules in myth – a genuine paradigmatic formation – which substantially weakens the independence and the responsibility of the protagonists somehow engaged in realising themselves c) which also directly combines points a) and b): myth, which does not recognise the singularity of here and now, does not accommodate the aspect of subjectivity, which is a constitutive element of man (and without this relationship, there can be no subjectivity). 2. Theatricalisation of narrative space An important factor in the construction of the great narrative forms of this period is the theatricalisation of space: in some cases the accent is placed on an analogous segmentation of space (Gaidar) when, for example, the entire adventurous part of the narrative is linked to a concrete topos, while the lyrical part, as a whole, is connected to another area, etc.; in other words, the narrative space, just as in theatre space, is divided into semiologically clearly delineated segments. In other cases the theatricalisation can be achieved by assigning purely dramatic characteristics to the protagonists. In this latter case there is a strikingly varied list of procedures that can be applied to create a 'theatrical text' in which the majority of the protagonists, or even all of them, are assigned a role. The most prominent technique is the construction of a character on the basis of a marionette or automatic dummy (Bely) with the corresponding imitation of its expressiveness and speech which become isomorphous with the discrete, emphatically affected expressiveness of a doll, where the character disintegrates into disassociated sememes and is only held together by the context. In such cases, to emphasise the artificiality a complicated, deviating syntax and an extremely extensive vocabulary of occasionalisms is employed. A less conspicuous strategy (as in Gaidar and also in many social-realist authors of the 1920s and 1930s) consists of a return to the constructive configurations of pre-realistic theatre in which the only possible actors are masks or, to use a more recent term, types, whose dynamics are determined entirely by fable and not by any intrinsic structure or stratification of character. Each of them has an ontologically determined role (of course, this concerns only the ontology of that specific space) and the mode of existence here is such that there are no a priori opportunities to switch roles; this space simply does not enable this kind of transformation. A strictly natural effect of this type of situation is the extremely normative behaviour of the characters in both their actions and their verbal expressions. Another method of desecrating narrative space is rooted in the symbolistic paradigm (or to be more precise, in the paradigm of early Russian symbolism) which is typified by the representation of this world as a close-knit semiotic universe whose characters refer to a supratextual substance that governs this world. A consequence of this worldview is the acceptance of fairly strict definitions of determinism and its unavoidable companion destiny. The concept of destiny assumes a certain marked role for each of the characters; after all, a complete behavioural paradigm (as regards destiny) can be created for a (marked) role, whereas this is impossible for the vital realisation of a person in his existence: in this latter case only the syntagmatic logical coherence can be determined, and that coherence is incomplete by definition. The narrative in The Gift (as in several other of Nabokov's novels) is constructed in this way, i.e., in functional-behavioural terms of destiny. This is also the case in Èertuxinskij balakir' by Klyèkov, in which the centre of the narrative is occupied by a kind of minus type: a character that not only lacks psychology (in as much as this kind of reduction is possible for humans), but also every manifestation of his own will which could testify to even an illusory independence from the functional universe. We must consider that a person's dramatic accessories (e.g., a person on stage) are essentially emancipated from existence and as a result revealingly attest to the nature of the processes that eliminate humans from the prose of the era. The observation of AA structures in 1920s and 1930s Russian prose thus offers the opportunity to bring to light a collection of these texts' implicit features, which manifest themselves in the first third of the twentieth century and which consequently enabled radical qualitative change in the entire structure of Russian prose. If executed with sufficient accuracy, the reconstruction of AAs in works from different periods can offer new insight into the history of literature. In more precise terms, it can open a new history of literature, a history engaged in the diachronous modification of the models according to which creative texts are generated at a certain points in time.
International audience ; The collective work presents the study and publicationof excavated materials of an archaeologically known twoapsechurch from the first half of the 9th to the first half ofthe 10th century at the top of the Tuzluk Hill in the Yedi Evlerarea, Crimean Peninsula, near the village of Semidvorie(Alushta, Crimea, Ukraine). This sanctuary was linked tothe large agricultural and pottery producing settlement thatexisted in this economically developed and populous regionin the second half of the 8th/9th - first half of the 10th century.The settlement was situated 150-250 meters to the east andsoutheast from the church. Just 350 meters southeast fromthe church was a medieval cemetery of the "Suuksu" typeof the 7th – 8th / 9th (?) centuries existed which was left by thepopulation usually identified as Crimean Goths tribes.In 2007, an area of around 96 m2 was investigated andchurch ruins and surrounding cultural layer were studied.The stratigraphical analysis managed to identify here 44archaeological layers or contexts, one medieval grave withdouble burials, and a Bronze Age cultual place. The studyof ruins shows that the sanctuary was rebuilt multiple times.The church consisted of two communicating compartmentsof different sizes. As for characteristic features, the southernmain apse is bigger in size than the northern one, andthere was an entrance in the main part of the church throughthe northern compartment as well as two other doorwaysfrom the west and from the south. The western portal of thenorthern compartment was completely open and no traces ofwall masonry here were attested. In contrast to the southerncompartment, the foundation of the northern part was cutin natural. The three-layer masonry wall was made of localpoor faceted rectangular stones of various sizes. For buildingmortar, mud solutions with clay loam as a binder elementwere mostly used. The inside of the southern churchwalls was plastered with lime mortar, which in some placesis preserved in situ, and painted with red linear and geometricpatterns including letters or even inscriptions that aretoday illegible. The roof likely had two slopes covered bylocally made tiles of different types.The overall dimensions of the church were: width – 5.60-5.70 m, length - 8.50 m. The thickness of the wall was about0.7 m. Structure remains are preserved to a height of 0.80 m.Both apses have shoulders connecting apsidal semicirclesand walls. The external diameter of the southern apse is 2.13m. The internal dimension of the southern main compartmentis 2.34×4.15 м. The external diameter of the northernapse is 1.20 m, while the internal is 0.63 m. The width in thewestern part of the northern compartment is 1.34 m, and inthe eastern part it is reduced to 1.26 m. The church was orientedto the northeast. The azimuth of its central axis is 47°,which roughly corresponds to the azimuth point of sunriseduring the summer solstice for Crimean latitude.SUMMARYIn the first chapter, written by V. Kirilko, the buildinghistory of the church and its architectural peculiarities arepresented. The double apse sanctuary belongs to the relativelyrare type of churches of the Middle Byzantine periodthat could be described as a two-apse church with unequalapses of different sizes. G. Dimitrokallis (1976), the authorof the most representative corpus of double apse byzantinesanctuaries, classified them as "pseudobiconques." Thereare some examples of double apse churches in the Crimea(Sotera near Alushta, Sudak, Funa near Luchistoe settlement,Chembalo fortress in Balaklava). Yet, these sanctuariesmainly date back to the 14th century, with the one exceptionbeing the Sotera church that belonged to the periodof the 8th-10th century, and none of them provides an exactparallel to the church of Yedi Evler.During the short period of its history, the church wascompletely rebuilt at least once. The first building periodinvolved the creation of the main southern church with theapse and the three entrances from the west, south and north.It is highly likely that the church was intentionally conceivedby priests, ktitores or the Christian community as a doubleapse and two-part building. Immediately after the perfectionof the southern church, the additional northern compartmentwith open western portal and separate apse was added. Thispart of the church was connected to the main church via aspecial doorway in the wall dividing the compartment thatpreviously served as the northern entrance to the southernchurch. In fact, the second building period is distinguishedonly theoretically as a final step in the construction of thechurch. The chronology of the first two periods of the building'shistory, based mainly on the study of pottery and ceramicmaterials from the complex, dates back to the firsthalf of the 9th century, or more precisely the second-third tothe middle of the century.After a short period the church was completely destroyed,most likely due to inadequate construction worksor an earthquake. The third building period is determined as860-880s, when the sanctuary was rebuilt and reconstructed.After reconstruction, the northern compartment was buriedby earth and ruined stones and preserved according tocanon law practices for unused sacral Christian objects. Inthe third building period, the northern part was not active asa liturgical zone. The sanctuary became an ordinary ruralByzantine one-apse, one-nave church. A narthex was constructedin the eastern part of the sanctuary. The doorwaybetween the southern and northern parts was closed off bywall masonry. During the third building period, only twoentrances — the southern and western — were still active.The main entrance was the southern one, which was addedby a wooden apprentice. After the second deterioration ofthe church in the first half of the 10th century, no more renovations were carried out. The ruins were reused by the localpopulation for ordinary purposes no earlier than in the secondhalf of the 14th -15th century, as pottery fragments fromthe ruins show. Most probably, the narthex and apse wereused at this time as a temporary living structure in what isregarded in the chapter as the fourth building period. Theauthor proposes graphical reconstruction of the sanctuaryaccording to fourth building periods and shows architecturalparallels to this building among contemporary churches ofthe Northern Caucasus and Minor Asia.Chapter two, author I. Teslenko, deals with the stratigraphyof the site and description of archaeological layers.The analysis of excavated materials provided in the chapterallowed for the presentation of all steps of anthropogenicactivity on the Tuzluk Hill from the Bronze Age to moderntimes. The description of materials is organized by archaeologicallayers, with general characteristics of different findsincluded. Every layer inside and outside the church is attributedto a corresponding building period. A hypothesison the formation of each layer and its causes are also given.The most important layers are linked to two dilapidationsof the church, and some of them are attributed to regular liturgicallife and different rituals practiced in and around thesanctuary. Several layers may be left from construction andreconstruction works. A detailed description of the archaeologicalfinds and a cultural and liturgical interpretation ofstructures, layers and bones are given in the next chapters.In the third chapter, I. Teslenko provides an analysis ofceramic and pottery materials from the church. During theexcavation, 2,589 fragments of roof tiles and kalypters (55%of all ceramic materials), 637 fragments of kitchen and tablewares (13.5%) and 1,485 pieces of pithoi and amphora (31.5%) were recorded. Among them 9 intact rectangular rooftiles that were still preserved and 5 kalypters can be fragmentarilyreconstructed. Several tiles have a constructionsign or craftsmen marks as tridents and Greek letters «λ»,«ρ», «π» «В», «V». A theoretical estimation on the numberof tiles, including kalypters for covering the roof, has beendone. The amount is between 374 tiles / 376 kalypters and396 tiles / 397 kalypters in the second and third buildingperiod respectively. Accordingly, in the second period theweight of the roof was about 3893-3897 kg, for the thirdperiod – 4118-4122 kg.Nearly all excavated ceramic materials came from localproduction. The author lists the characteristics and providesa description of clay pottery and ceramic items, which showtwo craftsmen traditions. The first one emerged locally andis characteristic of primitive treatments, the use of a handpottery wheel and unsatisfactory baking. The second craftsmentradition reflects well-organized, high-technology commodityproduction oriented on the external wine trade. It ispresented specially by amphora. Today, there are more than40 known pottery workshops with high-technology kilns inthe southern part of the Crimean peninsula. Such a potterytradition was most likely brought here in the 8th-9th centuryfrom Minor Asia. The author discusses chronologies ofvarious types of local pottery, particularly amphora, and hemakes comparisons to groups of amphora known from differentregions of the Byzantine World. Local amphoras arepresented by so-called "Black Sea type" (second variant),which was produced until the mid-10th century, according tothe author. At the archaeological site, only two fragments ofimported pottery have been recorded: the bottom of a highneck brown clay jug with wide flat handles, no earlier thanthe mid-9th century, and a fragment of Glazed White Ware II,according to J.W. Hayes, from 10th century Constantinople.The kitchen pottery which were in use in Khazar kaganateis also absent. Ceramic finds in the church date back mainlyto the end of 8th-10th century; only several fragments of twored glazed sgraffito bowls and one fragment of a brown unglazedpot come from the 14th-15th century.The fourth chapter presented by I. Teslenko and A.Musin describes and studies the collection of glass lampfragments (342 items) that are partially not indentified.The bulk (91%) of the lamps comes from the third buildingperiod and is concentrated near the southern entrance tothe church, where the liturgy should start. Precisely withinthe same zone, micropieces of flint made by strike-a-lightfor making "liturgical fire" were recorded, and kitchen andbone remains from community meals were also attested.Glass lamps are presented by two main groups: polycandelonor beaker-shaped lamps with hollow stems, and singlelamps with handles on the rim. All lamps have close parallelsamong glass finds from other Middle Byzantine sanctuaries,for instance, Myra-Demre in Turkey, Thessaloniki inGreece, Chersoneses in Crimea, etc. The glass is mainly coloredlight green and blue. A slowly increased percentage ofpotassium oxide recorded by optical emission spectroscopymay point to glass production centers in the southeasternpart of Asia Minor or Levant.Chapter five, written by A. Musin, analyzes and classifiesmetal crosses found in the church. The excavation recordedat least 30 crosses and their fragments. Crosses wereused throughout the entire period of the church's existence.Crosses are regarded as an ex-voto offering. Most of themwere concentrated in the altar zone of the sanctuary andnear the southern entrance to the church. Two crosses wereput in wall masonry that closed the doorway between thenorthern compartment and the main church during the thirdbuilding period, evidently with apotropaic magic purposes.Presumably, crosses were suspended on the church wall oron elements of the church's interior, or inserted in them. Thecorpus of crosses is divided into five typological groups.The main group consists of iron crosses with an extendedlower branch made of two plates connected with a rivet thatderived from individual processional crosses and turned inex-voto. Some crosses with splayed arms were cut from thinsheet-metal, including copper alloy and probably silver,and decorated with punch ornamentation. Two crosses weremade of silver coins: Umayyad dirham (661 – 750 AD) andimitation of Arab-Sassanian half-drachma of the Sassanidking Kosrou II (590-629 AD).The two last groups of crosses can be compared to thecrosses of the type 1.2.2 according to J. Staecker found inEarly Rus' and Scandinavia in the 10th – 11th century, especiallyknown to be in graves in Birka (Sweden), Gnezdovonear Smolensk, Timerevo near Yaroslavl (Russia), Kiev,Iskorosten (Ukraine) and other political and economic centersof the formation of early medieval states in Russia andSweden. Several scholars have insisted that the crosses havean Anglo-Saxon origin and appeared in Sweden around930-940s AD with the mission of bishop Uni from BritishIslands. However, after the Yedi Evler excavation, the Byzantineorigin of these crosses is quite clear. Crosses fromEastern and Northern Europe may have been created usinga Byzantine example or brought directly from this regionin several cases. During the cultural transformation of theChristianization period, crosses that initially belonged to liturgicalpublic culture were turned in barbarian society intoprivate devotion objects and used as an element in burialcustoms.Nearly all crosses found in the Yedi Evler church haveparallels in other regions of the Byzantine Empire and theneighboring region in the Black Sea coastland, Mediterranean,Asia Minor, Northern Caucasus and Balkans. Suchex-voto crosses illustrate a special feature of post iconoclasticculture in the beginning of the Middle Byzantine period,as well as large distribution of personal reliquary-crossesof the end of the 9th – 11th century. However, prior to becomingan ex-voto offering in church interior, both types ofcrosses were generally used in private Christian devotion.It is largely accepted that the 9th -11th century was a periodof increasing individualism, social atomism and growingemphasis on personal piety. With that in mind, individualcrosses were evidence of the new post-iconoclasm Orthodoxyas a manifestation of personal activity in church lifeand a sign of the victory of polis community tradition overimperial tyranny.The process of donating personal crosses to churchesshould be regarded as a special way of reconciling personaldevotion with the liturgical needs of the local communityencouraged by Church hierarchy. The present hypothesisis confirmed by information in the Byzantine MonasticTypikons, especially that of Empress Irene Doukaina Komnenefor the Convent of the Mother of God Kecharitomenein Constantinople founded between 1100 and 1118, whichprescribed that each Saturday laymen would offer crosses-stauria in the sanctuary for the commemoration of thedeceased, and that other crosses must be brought similarlyeach Sunday on behalf of the living who are recorded on thediptychs. Crosses from the Yedi Evler church and in othercases should be regarded as an archaeological illustration ofsuch a ritual.Other small finds from the church like nails, chain linksfor the suspension of lamps, fragment of bronze wire, leadplates from a wick holder, buttons of bronze, small greenglass beads, and an iron arrow-head characteristic of EasternEurope military culture in the 10th/11th - 13th century aredescribed and analyzed in chapter six by I. Teslenko. Twoamulet-pendants found in the church that are made of clamshell of Cerithium vulgatum and tooth of deer of Cervuselaphus, which could also be offered in the sanctuary asex-voto, are presented in chapter seven by G. Gavris and I.Teslenko.Chapters eight to twelve compiled by G. Gavris, V.Logvinenko, and S. Leonov deal with bones and faunisticremains including birds, mammals, fishes, marine mollusks,and land snails recorded during the excavations. As a result,information is exhausted on the repertoire of animal sacrifices,a normal practice in rural parish Byzantine churches,and the composition of church festive meals has been determined.Among 139 identified bones of mammals, 64% belongto Ovis aries and Capra aegagrus hircus, 16% to Sus scrofadomesticus, 6% to Lepus europaeus and 2 % to Bos Taurus.Birds are presented with 148 individuals of 19 species,including 78% of Gallus domesticus and Gallus domesticussm. and an insignificant quantity of bones of Otis tarda,Cygnus olor, Perdix perdix etc.It is quite interesting to note that fishes are nearly absentfrom the collection, and consequently, on the table of parishmen who lived along the sea coast, only 13 bones ofAcipenser gueldenstaedtii and Perciformes were recorded.Evidently, bones from the excavation present the remainsof a festive meal and not an everyday diet. However, shellfishesare recorded here in 1900 fragments of Mytilus galloprovincialis(95% of mollusk) and a small number ofPatella ulyssiponensis and Ostrea lamellose. Eriphia spinifronspresented in 4-5 individuals should also be noted. Terrestrialgastropods mollusks are mainly presented by Helixalbescens (72.4%), Monacha fruticola (24.2%) Chondrulatridens (3.2%), and only one shell of Brephulopsis cylindrical.Some remarks on the distribution of animal bonesin the excavated complex will be provided in the followingchapters.In chapter thirteen, I. Teslenko proposed and arguedthe chronology of the site based mainly on pottery analysis.Coins from the 7th – mid-8th century that were used forthe manufacturing of crosses give only large terminus postquem for the church building. Amphora with small horizontalmultiple grooves on the surface well-known in Crimeanot later than the beginning - first half of the 9th century arenot recorded among the excavation materials; so the beginningof the church complex must date back to the secondthird-middle of the 9th century. The find of the fragment of ahigh neck jug with wide flat handles in layers of the secondbuilding period, and their absence later on, puts the date ofthe rebuilding of the church at 860-880 AD. The presence oflocal "Black Sea type" amphora of the second variant andthe absence of forms similar to amphora of types I and IIbaccording to N. Günsenin allow to propose the first half –mid of the 10th century as the final stage of the church's existenceand that of surrounding settlements. Another find isthe fragment of Glazed White Ware II, dated no earlier thanthe beginning of the 10th century. The history of the churchactually spans about 100 (± 20-25) years.Chapter fourteen by A. Musin discusses liturgical ritualspracticed in the sanctuary against the large background ofByzantine church culture and shows parallels from relatedterritories. To explain the meaning and origin of the two unequalapse church building in the Yedi Evler area, the authorprovides a thorough account of the phenomenon of doubleapse churches with unequal apses from Transcaucasia andthe Northern Caucasus through Asia Minor and the GreekIslands up until biapsidal churches were recorded in medievalItaly in the 9th-13th century. As a result, a conclusionhas been made that the Mediterranean World did not havea unique genesis of double apse churches. Late Antiquitychurches with two symmetrical naves and apses cannot beregarded as a direct prototype for the Yedi Evler church andrelated building. The architecture of Transcaucasia and theNorthern Caucasus sometimes gives similar features, forexample Mgvimevi, Georgia, the end of the 13th century,but all of them were built later than the monument underconsideration.The "pseudobiconques" churches with a reducednorthern apse are also known in medieval Italy and Corsicaof the 10th-12th century (see for example: San Venerio,La Spezia-Migliarina, Liguria; San Tommaso al Poggio,Rapallo, Liguria; Santa Maria della Chiappella, Rogliano,Haute-Corse; Santa Maria di Sibiola, Serdiana, Sardegna).However, they hardly could be a source of inspirationfor builders of the Yedi Evler church for cultural andchronological reasons. The Italian architecture of the "chiesebiabsidate" did, however, deeply influence the appearanceof two apse churches in Crimea and Muscovite Russia inthe end of the 14th-15th century. Nevertheless, early Italiantwo apse sanctuaries, especially with different apses and anadditional northern entrance, could initially reflect the sameprocess of the change of liturgical planning as in the YediEvler church.It should be acknowledged that "pseudobiconques"churches are not very characteristic for the Greek Island.Some indirect parallels can bee seen in the planning ofthe church of St Spyridon – Panagia Protothroni Halkia,Halki, Naxos Island; church of St Pantaleon, Kotraphi,Peloponnesus; church of St Athanasius, Phaturu, PatmosIsland; church of St Athanasius, Phaturu, Patmos Island. Inall cases, it is difficult to say whether the additional reducedcompartment was initially intended for this or that particularliturgical ritual. It is quite possible that both naves wereused for the Eucharist. However, in the Middle Byzantineperiod, the appearance of double churches of Sts John andGeorge, Sarakini, Samos, and the Monastery of St JohnChrysostomos at Koutsovendis, Cyprus can be attested.The double apse church was renewed in the 10th century inÜçayak, near Kirşehir, Central Anatolia, Turkey. The mostnotable fact is that the high density of two apse middlebyzantine churches, including the "pseudobiconques"sanctuary, is known to have existed in the ancient Pontprovince and near Trabzon, Turkey, for example in Koralla,Görele Burunu fortress or Gantopedin fortress (Matzouka,Zana Kale), Labra, Maçka Dere, near Köpruna Köy. Thisregion always had direct ties with the northern Black Seacoast and Crimea during Antiquity and Middle Ages.At the same time, the closest parallel to the Yedi Evlerchurch can be seen in the 10th-11th century double apsechurch in the Upper City of Middle Byzantine settlementin Boğazköy (Hattusa, Asia Minor), Turkey, excavated by P.Neve in the early 1980s. At the small northern compartmentthat served as the principle entrance in the southern mainchurch, obviously meant for the Eucharist, a considerablenumber of metal ex-voto crosses was recovered. Thecombination of such features attested both in Yedi Evlerand Boğazköy and the chronological coincidence cannot beaccidental.The author argued that different liturgical functions of twochurch compartments and the subsidiary role of the northernpart may be stressed by their sizes and architectural volumesand expressed in the exterior of churches in an architectonicway and by means of architecture. An additional means ofspecial organization of two parts of liturgical space involvedthe arrangement of a separate doorway to the main churchvia the northern compartment as a supposable place of initialworship rituals.Such a change in liturgical planning finds its possibleexplanation in the reform of Prothesis/Proskomedia,which took place in Middle Byzantium during and rightafter the iconoclasm period. The Euchologion Barberinigr. 336, the oldest Orthodox liturgical book of the end ofthe 8th century, reported the appearance of the first priest'sprayer for the preparation of bread and wine as gifts for theEucharist. There was a time when the clergy and monksestablished control over the expression of community andindividual piety within the bringing of liturgical gifts. Thechapter argues in support of a hypothesis on the Prothesisfunction established in the northern compartment in MiddleByzantine churches with two unequal apses such as YediEvler, Sotera, Boğazköy, several sanctuaries of Pont andTrabzon, etc. as a materialization of church reforms at thattime. It is quite possible that contemporary Italian churcheswith two unequal apses were also influenced by the samearchitectural and liturgical innovation in the beginning of theMiddle Byzantine period, especially since the EuchologionBarberini is a manuscript of southern Italian provenance,which reflects, however, practices of Constantinople.Architectural studies let us assume that initially, for anewly performed ritual, the northern annexes or nave ofchurch could be reserved, but later such liturgical planninginnovation did not catch on in church practice. Both preanaphoraand anaphoric rituals were concentrated in thealtar zone.The architectural implementation of the Prothesisreform could be reflected in another way, for example, in theconstruction of rectangular annexes to Middle Byzantinechurch as monastery Kisleçukuru, Antalia, and in İnişdibifortified settlement, Istlada, near Kekova – Myra/Demre,both in Turkey provide examples. In fact, the MiddleByzantine period is generally characterized by the risingof additional architectural volumes and a compartmentaround the main church building within the multiplicationof liturgical rituals and "Privatisation" of Liturgy.As proof for the given hypothesis, a find of liturgicalequipment in the church can be added. At the central partof the northern compartment just opposite the doorway tothe main church, an almost rhomboidal flat stone with dimensionsof 0.5 х 0.7 m (weight 75 kg) was attested. Itshorizontal position in situ was fixed by two roof tiles andfragments of amphora. A considerable number of potteryand glass fragments was concentrated around the stone, aswell as some animal bones. At the east end of the northernapse, the bottom of pithos and fragmentary sheep skullwere also recovered, which indicate some unknown ritual.It is quite possible that such flat stones laying directly on thechurch floor and serving as the Prtothesis table for offeringliturgical bread and wine were typical for rural Byzantinechurches, as the information of Pratum spirituale by JohnMoschus suggests.No remains of the altar table or distinct elements of thealtar screen were recorded during the excavations. This impliesthat the Holy table in the church could be made ofwood and the altar screen existed as a cloth curtain or katapetasma.However, the altar zone was separated from thenaos by a terrace cut in natural as a kind of bema. Near thebema, there was a pit, most likely for a water reservoir usedfor church needs and ritual purification purposes. Beside thispit within the altar zone, several roof tiles were stocked as aspecial construction associated with finds of metal crossesand glass lamp fragments that may be regarded as an elementof an unpreserved altar barrier.Such liturgical elements as the offering of ex-voto crossesand new arrangement of the Prothesis ritual may suggesta monastic influence in the area. Additionally, this possibilityis confirmed by some features of burial custom of thegrave excavated near the church to the southeast from themain apse, i.e. the fixation of the head of one buried senilisman with the help of small stones or a special head-supportknown in the practice of Mont Athos monasteries and in theTypikon of Studios monastery in Constantinople. This observationallows for a revision of the role of Byzantine monasticismin the development of Crimean Christian cultureof the iconoclasm and posticonoclasm period, especiallysince an erroneous hypothesis on the "mass migration" ofByzantine monks-iconodoules to the Crimean peninsulabased on an uncritical review of the information of the Lifeof Saint Stephen the Younger has been abandoned after newresearch.However, rituals practiced in the Yedi Evler church werelinked not only to monastic practices but also to popularChristianized rituals, as finds of animal bones in and aroundthe church suggest. Without a doubt, these kitchen remainstestify to animal sacrifice and parish community or familyfestive meals organized in the church. The finds of oxremains, an animal usually offered as a sacrifice in ruralGreek communities during sanctuary consecration, nearthe western and southern entrances to the church may referto rituals of dedication of the church after its constructionand reconstruction in the second and third building periods.Other bones and faunal remains are relatively proportionallyspread out in the church complex. It is difficult todeterminate where exactly the common meals took place.Most likely, during the first period of church life it was thenorthern part of the church; the joint offering of gifts forthe Eucharist and ordinary meal in the same place near theflat stone in the northern part of the church shows a kindof syncretism of liturgical and popular rituals. During thelast period, when the northern compartment was buried accordingto canon law postulates the main part of the kitchenremains was concentrated near the southern entrance to thesanctuary.The practice of animal sacrifices and parish meals waslargely in use in Byzantine popular religion, or so-called"parish Orthodoxy." In spite of prescriptions against suchpractices, which can be found in canon law, it was regardedas a norm in society, and even hagiographical texts, for example,the Life of Saint Nicolas of Sion in Asia Minor, tellabout such rituals without any fulmination. Rituals of animalsacrifices are also known in the North Caucasus, Transcaucasia,and the Balkans and are still preserved in ethnographicpractice until the beginning of the 20th century andon several territories up until the present age. For example,in the Farassa area, Cappadocia, modern Feke, Adana Province,Turkey, in the Greek parish the ritual of animal sacrificeswas recorded in the church opposite the main altar on abig stone. This parallel may suggest that the flat stone in thenorthern part of the Yedi Evler church, apart from its Prosthesisfunction, could have also served as archaic sacrifice.The remains of rituals of church consecration are alsoknown from the excavations. They have been attestedthanks to one-time concentrations of charcoals and fireplacesas well as kitchen remains opposite to the entrances of thesanctuary. For the first church consecration, three fireplaceswere recorded to the north, west and south of the church.The second consecration left one fireplace to the south fromthe church according to the position of the main doorwayduring the third building period.Within the last zone, micropieces of flint made by strikea-light were found. It is obvious that there was a specialplace here for making 'liturgical fire' before the beginningof office of vespers. Evidently, the celebration in the churchwas not conducted every day, but on special days includingFeast and Sunday Liturgies. Today the ritual of makingnew fire before offices is still preserved in Latin andGreek parish life, only on the eve of Easter Day when theliturgical light for the ceremony is normally lit from a bonfireburned outside the church. In Russian and UkrainianOrthodoxy, such practice has been abandoned. A specificderivate of such practices is the ritual of 'Holy Fire' in thechurch of Holy Sepulcher in Jerusalem on Great Saturday,the day before Orthodox Easter, presented in mass mentalityand church propaganda as a miracle. However, the practiceof making 'new' or 'holy' fire, especially at the beginningof spring, is well known thanks to ethnological research inWestern and Central Europe, and relations between churchrituals and folklore customs are difficult to establish. Multiplefragments of glass lamps in the same zone hardly referto any rituals, nor do presented remains of lamps accidentallybroken during manipulation. Only one church customthat involves the intentional breaking of wedding glass cupsof wine was first attested in the Euchologion Paris Coislin.213 in 1027 AD. However, until the 12th century, the churchblessing of wedding was practiced in the aristocratic milieuand was not very widespread in rural society.In sum, the local parish community had enough cultivatedlevel of religious life and combined innovations ofliturgical mainstream of Byzantine society issued from culturalcenters and archaic practices belonging to the provincialrural population.The conclusions presented by I. Teslenko and A. Musinsummaries research results and give future perspectives.For the first time in the history of excavations of Crimeanmedieval churches, thanks to careful digging and fieldfixation, architectural archaeology managed to record manyliturgical features and everyday life elements characteristicof Byzantine rural churches. It allowed for determining acharacteristic of the material culture of the local populationduring the "demographic boom" and establishing of themataadministrative division in Byzantine Empire in the 8th-9thcentury. Church planning kept the very important step inthe development of the initial part of East-Christian Liturgyas ritualisation of Prothesis. Archaeological contextspreserved intact bones of animal sacrifices and communitymeals appropriated to Byzantine popular religion, tracesof making of 'holy' or liturgical fire as micropieces of flintmade by a light-a-strike, and ex-voto offering in the formof metal crosses, and amulets pendants that at the sametime could serve as interior church decoration. Such findsallowed us to establish byzantine origin of several typesof Christian devotional crosses pendants from the 10th-11th century originated from the territories of Early Rus'and Scandinavia. The church in Yedi Evler is an examplemonument of the Middle Byzantine period for the study ofliturgical devotion, rural sacral architecture and everydaylife of provincial settlements, which should be useful forthe understanding of both Crimean medieval culture and thehistory of other parts of the Byzantine World.The study of the Yedi Evler church permits us todraw some conclusions about the historical developmentand cultural situation in the southern part of the Crimeanpeninsula at the end of the 8th – mid 10th century. The materialculture of the local population known from the result ofthe church excavation and investigation of surroundingsettlements and pottery workshops suggests importantinnovation, such as stone housebuilding using roof tiles,high-technology pottery production with very effectivekilns, winemaking oriented to local and long distancetrade, and ecclesiastical architecture of basilica-type parishchurches. All these improvements were previously unknownfor the autochthonic people, which may be indentified tothe Crimean Goths. The settlement archaeology in the areashows that the above-mentioned innovations were broughthere with the wave of mass migration, and newly-establishedresidences of the new population existed quietly side by sidewith previous habitations. This situation may demonstratethe process of mutual integration and even acculturation ofautochthonic people in higher organized society. Most likely,the main group of migrants came from Asia Minor andbrought the mentioned traditions of Byzantine-Rhômaioscivilization, including high technology in pottery andliturgical innovations reflected in ecclesiastical architectureand devotional practices.Undoubtedly, the colonization of the southern part of theCrimean peninsula was organized by the administration ofthe Byzantine Empire in the framework of the establishingof the themata system. The theme ta Klimata in this areawas constituted in 841 AD, and later in the 850s it wasreorganized in the theme of Chersoneses. In the same vein,the new church administration was established here. Theregion under question had probably been included in themetropolitan of Ghotia or Doros, whose eastern borderseparating it from another one new diocese of Sougdaia orSourozh, now Sudak, was exactly across from the Yedi Evlervalley. The Goths diocese is referred to as "a certain regionalong the coast there called Dory," mentioned by Procopiusof Caesarea in his panegyric on the building activity of theemperor Justinian De Aedificiis.The chronology of pottery materials suggests that thechurch in Yedi Evler and the local agglomeration, as wellas a considerable part of settlements in Southern and South-Western Crimea, ceased to exist at the same time in the firsthalf of the 10th century. Such a social collapse may be linkedto the politically unstable situation in the area caused by theconflict between the Byzantine Empire and Khazar kaganateand active military raids of the Rus' from the Middle Dnieperarea to the Black Sea and Caspian Sea regions, Asia Minorand Constantinople. The local population moved to moresecure regions or fled behind city walls for protection.This publication is supplemented by appendixes withcatalogues of finds of various categories including metals,glass, and faunal artifacts (I. Teslenko, N. Turova), pottery,ceramic and stone materials (O. Ignatenko, I. Teslenko),architectural elements (V. Kirilko), find of Bronze Ageperiod (I. Teslenko), description and results of opticalemission spectroscopy of glass finds (A. Egor'kov) andstudy of flint finds (V. Chabai).
