Suchergebnisse

Introduction. The actuality of the topic is determined by the emergence of a new institution for Russia – the all-Russian voting, regarding which there is no single interpretation of the scientific community. The reform of the Constitution – amendments in 2020 – solved the urgent questions concerning the value-ideological sphere and also the socio-economic and political ones. The purpose of the article is to determine the justification, effects and perspectives of all-Russian voting as an institution of democracy and a legal institution. We made an attempt to systematically analyze the phenomenon of all-Russian voting and determine its meaning and prospects on the basis of existing regulatory legal acts, scientific developments of sociologists and lawyers. It provides the novelty of the work presented.Methodology and sources. The empirical base of the study is the data of the All-Russian Public Opinion Research Center poll on the awareness of Russians about the nationwide voting on amendments to the Constitution, as well as the results of the All-Russian Public Opinion Research Center electoral forecast on 06.23.2020, materials of the official website of the Central Election Commission of the Russian Federation on the results of the all-Russian vote in 2020. In our work we used the concepts and developments of Russian scientists: Dzidoev R. M., Ilyin V. A., Morev M. V., Khorunzhiy S. N., Khristoforova E. I., Sokolova E. A., Chebotarev G. N. and others. We also used M. Weber's theory of plebiscite democracy and the theory of social institution. The study used the method of systems analysis and general logical methods.Results and discussion. In connection with the conduct of the all-Russian vote on the approval of amendments to the Constitution of the Russian Federation in 2020, new regulatory legal acts were adopted. The emergence of the phenomenon of all-Russian voting has caused discussions in the scientific community and in society about the legitimacy and consequences of this political and legal phenomenon. In the article the author examines the sociological aspects of the all-Russian vote as an institution of democracy regarding the validity, nature, causes, consequences and perspectives. Namely, the forecasts of the institutionalization of the all-Russian vote, the features of this manifestation of democracy in relation to other forms of democracy in Russia, its significance for society are touched upon.Conclusion. Russia is a democratic state, and the forms of manifestation of democracy are enshrined in legislation. The all-Russian voting was held in accordance with the regulatory legal acts specially created for its implementation. A new institution of democracy has been formed. The result of voting for amendments to the Constitution showed the level and dynamics of interaction between the state and society, the timeliness of the questions put to the voting. Withal, the introduction of the all-Russian voting in the legal system of Russia and the question of the final institutionalization of the relevant relationship seems unlikely. ; Введение. Актуальность темы определяется появлением новой для России институции – общероссийского голосования, относительно которого нет единой трактовки со стороны ученого сообщества. Реформа Конституции – внесение поправок в 2020 г. – разрешила назревшие вопросы, касающиеся как ценностно-идеологической сферы, так и социально-экономической, политической. Цель статьи – определить основания, последствия и перспективы общероссийского голосования как института демократии и правового института. Новизна исследования состоит в том, что на основе имеющихся нормативно-правовых актов, научных разработок социологов и юристов предпринята попытка системного анализа феномена общероссийского голосования и определения его значения и перспектив.Методология и источники. Эмпирической базой исследования выступают данные опроса ВЦИОМ, посвященного информированности россиян об общероссийском голосовании по поправкам к Конституции, а также результаты электорального прогноза ВЦИОМ 23.06.2020, материалы официального сайта ЦИК РФ о результатах общероссийского голосования 2020 г. В работе использовались концепции и разработки российских ученых Дзидоева Р. М., Ильина В. А., Морева М. В., Хорунжего С. Н., Христофоровой Е. И., Соколовой Е. А., Чеботарева Г. Н. и др., теория плебисцитарной демократии М. Вебера, теория социального института. В исследовании использовались метод системного анализа, общелогические методы.Результаты и обсуждение. В связи с проведением общероссийского голосования по вопросу одобрения изменений в Конституцию Российской Федерации 2020 г. были приняты новые нормативные правовые акты. Появление феномена общероссийского голосования вызвало дискуссии в научной среде, в обществе по поводу легитимности и последствий данного политико-правового явления. В статье автор рассматривает социологические аспекты общероссийского голосования как института демократии относительно обоснованности, сущности, причин, последствий и перспектив. А именно затрагиваются прогнозы институционализации общероссийского голосования, особенности данного проявления народовластия относительно иных форм демократии в России, его значение для социума.Заключение. Россия является демократическим государством, и формы проявления демократии закреплены в законодательстве. Общероссийское голосование было проведено в соответствии со специально созданными для его проведения нормативными правовыми актами. Сформировался новый институт демократии. Результат голосования за поправки в Конституцию показал уровень и динамику взаимодействия государства и общества, своевременность вынесенных на голосование вопросов. В то же время имплементация общероссийского голосования в правовую систему России и вопрос окончательной институционализации соответствующих отношений представляются маловероятными.

Суммируются различные аспекты научной дискуссии, вращающейся вокруг понятия современной теории модернизации и ее сложных вопросов. Отмечено, что один из наиболее важных моментов дискуссии определяется новой взаимосвязью между столь различными концепциями, как модернизация, демократизация и глобализация. Данные концепции с конца ХХ в. обычно обсуждаются в их взаимосвязи, нередко сохраняя гетерогенный смысл. Указано, что в общественном дискурсе понятия «модернизация» и «глобализация» приобрели эмоциональный оттенок: одни связывают их с международным гражданским обществом, ведущим к новой эре мира и демократизации; другие видят в них угрозу американской экономической и политической гегемонии с таким ее культурным следствием, как гомогенизированный мир. Тем не менее действительно существуют некоторые отчетливые характеристики, определяющие общие тенденции процесса модернизации. Констатируется, что главной тенденцией является изменяющееся значение современности, или возникновение «альтернативных современностей», и все большее значение приобретает феномен альтернативных глобализаций, т. е. культурных движений, имеющих глобальное измерение, возникающих за пределами западного мира и оказывающих на него влияние. Другая тенденция связана с кризисом легитимности традиции национального государства, вынуждающим пересмотреть проблему роли демократии в современном мире. Показано, что мнение С. М. Липсета о соотношении демократии с экономическим развитием породило широкий спектр исследований и затронуло разнообразные аспекты политической науки. Выявлены два ясно выраженных довода в пользу такой взаимосвязи: демократии могут возникать по мере того, как страны развиваются экономически (С. П. Хантингтон, Р. Инглхарт), или устанавливаться независимо от уровня экономического развития (более способны к выживанию демократии в развитых странах). Замечено, что базовое утверждение теории модернизации в любой из ее версий заключается в том, что существует единый общий процесс, завершающей стадией которого является демократизация. Модернизация состоит в постепенной дифференциации и специализации социальных структур и завершается отделением политических структур от всех остальных, что и делает демократию возможной. Указано, что в настоящее время превалирует точка зрения, в соответствии с которой возникновение демократии не является побочным продуктом экономического развития (Г. О'Доннелл). Сторонники этого подхода не верят, что судьба демократического правления детерминирована исключительно имеющимися в наличии уровнями экономического развития. Они утверждают, что, несмотря на все сдерживающие моменты, демократизация – это прежде всего следствие человеческих действий, а не экономических условий или же наследия исторического прошлого (Э. Гидденс, Р. М. Унгер). ; The purpose of this article is to summarize the diverse aspects of scientific discussion revolving around the notion itself and complicated questions of the theory of modernization. One of the main point of discussion is the new relationship between once so dissimilar conceptions like modernization, democratization and globalization. These conceptions have been brought together in the end of the XX century and since that time usually discussed interconnected, often maintaining a heterogeneous sense. The terms «modernization» and «globalization» have come to be emotionally charged in public discourse. For some, they imply the promise of an international civil society, conducive to a new era of peace and democratization. For others, they imply the threat of an American economic and political hegemony, with its cultural consequence being a homogenized world. Nevertheless, some distinct characteristics defining the general tendencies of the modernization process really exist. The main tendency is the changing meaning of modernity, or the emergence of «alternative modernities». There is also the increasingly significant phenomenon of alternative globalizations that is, cultural movements with a global outreach originating outside the Western world and indeed impacting on the latter. The second trend is related to a crisis in the legitimacy of the nation-state tradition forcing to review the problem of the role of democracy in the modern world. S. M. Lipset's observation that democracy is related to economic development, first advanced in 1959, has generated the largest body of research on any topic in political science. Yet there are two distinct reasons this relation may hold: either democracies may be more likely to emerge as countries develop economically (S. P. Huntington, R. Inglehart), or they may be established independently of economic development but may be more likely to survive in developed countries. The basic assumption of the theory of modernization, in any of its versions, is that there is one general process of which democratization is but the final stage. Modernization consists of a gradual differentiation and specialization of social structures that culminates in a separation of political structures from other structures and makes democracy possible. But now a prevailing view, according to which the emergence of democracy is not a by-product of economic development (G. O'Donnell). The protagonists of this approach do not believe that the fate of democratic rule would be determined exclusively by current levels of economic development. They maintained that, albeit within constraints, democratization was an outcome of actions, not just of economic conditions as like as historical past (A. Giddens, R. M. Unger).

Many critics consider Richard Serra the leading sculptor of the 20th century. He is famous not only for inventing something new in sculpture (abstract sculpture compositions existed before him, having been opened by constructivist vanguard of the beginning of the 20th century). Material selections by Vladimir Tatlin and sculptures by Osip Tsadkin, as well as compositions by Henry Moor appeared before Serra. Serra is famous for transferring his works' accent from the works as they are, which could be installed in any place, to their environment. That is he saw in the sculpture a key to understanding the urban space. His crude metal sheets and profiles, rectangular and curvilinear, exceeding regular scale of sculpture, come closer to architecture. Richard Serra places them near architectural constructions as checkpoints of intermediate scale category of space located between so-called «street furniture» – lamp posts, stalls, fountains and benches – and buildings, especially huge modern ones.But the matter is not only in the scale. Serra's sculptures are not only abstract compositions that harmoniously add to the space with their spacious scale. They have some mystery, some implicit sense appearing before a pedestrian as an enigma. Their mystique opposes both street furniture and architecture. But first of all it opposes the historical sculpture with its enigma always overshadowed by historical or biographical topic. Krylov's sculpture in the Summer Garden or Minin and Pozharsky's monument on the Red Square do not strike us, because we know that those monuments are erected IN COMMEMORATION of prominent people, as fellow citizens' tribute to their great contribution to the national history. But the crude metal sheets welded at different angles – what are they for? Who needs them?As an art critic, Edward Goldman, said, fame came to Richard Serra in 1989, when the sculpture composition Tilted Arc erected eight years before it was demolished by request of the public, that did not understand its sense and was exasperated with the obvious absence of this sense. However, Serra sees his sculpture's sense not only in its filling a scale gap in the environment, but also in its instigating a man to think and to concern the environment and the space as a problem, linking this problem with a problem of human's being. Is there any other way to explain the public's indignation? Serra's sculpture compositions do not obstruct pedestrian flow and do not offend anyone's dignity or memory, do they? They act as Zen koans, as if mutely asking a spectator about the sense. Not knowing the answer, the citizen gets exasperated – not with his inability to answer, but with the sculptor (or city government), imposing this enigma to him. Only children are always happy to get an enigma. They like to train their mind in determining the sense, because they believe in the sense of being and consider themselves successors of this sense. A grown-up member of the state, both of a totalitarian one and of one with a market economy, loses this ability, believing neither in God nor in devil, neither in state officers nor in heroes. He only gets annoyed when reminded about a sense. This irritation can be explained in terms of a conflict between conviction in his right to freedom and real feeling of his fatality. He is not disposed to play with the world and the artist. He is willing only to take sedative pills, cheering drinks and all kinds of flattery. Seeing a hero made of bronze or cast iron, he feels free either to share his respect towards the hero, or to spit upon the false idol. In both cases the sense realized by him remains in his power. When this sense escapes, the illusion of his power disappears too, in other words the illusion of his rights in this world where he is kicked by those who have more power and rights.Reasoning from quite Utopian ideals of Democracy, Richard Serra believes that to train such play of mind is as necessary as to brush teeth or to button a shirt. A man with this ability not functioning falls out of the society, officially remaining its member though.But there is also another aspect – relation of such enigmas to architecture. Architecture differs from Richard Serra's sculptures not only in scale. The difference is also in the fact, that, being a plastic object like an abstract sculpture, architectural composition has social and functional status, and therefore it does not represent any special enigma. Looking at a grand construction we understand that it is a City Administration, or a Bank, or a Library, or a Museum, or… whatever having its own socially approved status and sense never doubted. So, one can treat it either with respect or with hatred, not losing the feeling of ability for sense orientation. But Serra's sculptures sometimes lead to this.Nevertheless, architecture has turned out to be sensitive to such things and it currently tries to propose an enigma to a citizen instead of suggesting its status. The Guggenheim Museum in Bilbao or the Hundertwasser Viennese House in this regard come closer to sculpture, as if crushing differences between architecture and fine arts and making needless an artistic gesture such as Serra's. The question is to what extent this architectural aping is appropriate. Or maybe it is better to leave the sense space to the sculptor, focusing on the senses peculiar to architecture, which are claimed neither by Serra nor by his possible progeny. Evidently Serra experienced those problems himself, appealing to the authorities and searching for their support. Probably he was looking for support not only as an artist in need of a client, but also as an artist confronting social determinancy of architecture in urban environment. Thus he was indirectly returning to architecture its sense space, which architecture is currently ready to play with, forgetting about its sense limits. So it is a big question: whether his sculpture does harm to architecture with its competition with the latter or releases it from plays that are not appropriate to it in order to perform its maybe more sublime mission – not only to ask but also to answer the questions on the sense of being?However, solution of this problem is to what extent architects and their clients are ready to give such answers, to what extent these answers are sincere and realistic, and to what extent the society is ready to ask itself about the sense of its own being. But it is another topic.

Introduction. In today's world, professionals in any sphere of occupation should have soft skills in order to be in demand in the labour market, to quickly build a career and to achieve personal success. Soft skills involve: skills to communicate, to think creatively and unconventionally, to work in a team and to take responsibility, to organise own time effectively and to adapt quickly in new situations, etc. Therefore, it is necessary to be an owner of social qualities, which are commonly referred to as universal competencies, aimed at to finding optimal balanced solutions in a wide range of daily professional tasks. These skills are not quantifiable and are not generally described in job descriptions, but precisely these skills ensure high efficiency and productivity in any industry. In Western countries, the issues and strategies for soft skills formation in different categories of population have been studied for quite some time. Recently, these problems have become much more common among Russian scientists. The growing relevance of this issue is related to the changes in educational system, the changes in educational and personal guidelines, and the requirements for professional activities. This article is an overview of scientific Russian and foreign publications devoted to the aspects of soft skills development. The aims of the present research are the following: to identify the main trends in the study of soft skills and the possibilities for their acquisition by a person; to find out the similarities and differences between Russian and foreign studies; to determine the most promising scientific inquiry. Methodology and research methods. The study is based on the comparative-historical method. The authors used content-analysis and comparative analysis of documents, articles and results of statistical reports in international databases of Scopus and Web of Science within the period from 1975 to March 2019. Results and scientific novelty. For the first time, the authors conducted retrospective panoramic review of publications on soft skills, systemised additional information concerning the topic under discussion and identified the similarities between existing problems in different countries: lack of appropriate attention to soft skills development when designing educational programmes; insufficient involvement of employers in this process; complexity of the process of observing and evaluating soft skills; difference between the set of competencies acquired by graduates during studies with expectations and demand in the labour market, etc. Diverse ways of soft skills development are offered: organisation of special courses taught out of the subject context (which have already shown their inefficiency), mastering soft skills in parallel with the process of subject-based training or through the potential of particular disciplines. The international scientific community agrees with the statement that educational programmes, in any case, need to be refocused on the soft skills development. However, the general trend is the presentation in most studies of local statistical results, rather narrow professional topics of research and limited time (1-2 academic years). Concerning methodological tools for measuring universal social skills, both Russian and foreign authors prefer case study, classroom research and questionnaires. In general, Russian pedagogical science demonstrates the same vector of development as foreign science, but passes the same stages as other countries with a lag. The only significant difference was found in the research topic: according to the publications of Russian scientists, little attention is given to the problem of migrants' soft skills. Indeed, the issue of soft skills development is one of the most relevant problems abroad. This can probably be attributed to the specifics of migration processes: for instance, many foreign citizens with completely different cultural and religious mentalities arrive in the European Union; on the contrary, Russia is migrated mainly from former Soviet republics, wherein people are close to the Russians in emotional intelligence. Practical significance. The results of the analytical review allow the scientific and pedagogical community to obtain a comprehensive picture of the main trends in studying the problems of soft skills development and to identify priority directions of further research. ; Введение. В современном мире профессионалу практически в любой сфере занятости, чтобы быть востребованным на рынке труда, быстро построить карьеру и добиться личного успеха, необходимо владеть soft skills (англ. «мягкие / гибкие навыки»): умениями общаться и нестандартно, творчески мыслить, работать в команде и брать на себя ответственность, эффективно организовывать свое время и быстро адаптироваться в новых ситуациях и т. п. - т. е. нужно быть обладателем социальных качеств, которые принято называть универсальными компетенциями, помогающими находить оптимальные взвешенные решения в широком спектре ежедневных профессиональных задач. Эти навыки не поддаются количественному измерению и, как правило, не описаны в должностных инструкциях, но именно они обеспечивают высокую производительность и продуктивность труда в любой отрасли. В западных странах уже достаточно давно изучаются вопросы и стратегии формирования soft skills у разных категорий населения. В последнее время эти проблемы гораздо чаще стали привлекать внимание и российских ученых. Растущая актуальность указанной проблематики связана с переменами, происходящими в системе образования, изменениями образовательных и личностных ориентиров, требований к профессиональной деятельности. Данная статья представляет собой обзор научных российских и зарубежных публикаций, посвященных аспектам развития soft skills. Цели предпринятого авторами исследования - обозначить основные тенденции изучения soft skills и возможностей их обретения индивидом; обнаружить точки соприкосновения и отличия отечественных и зарубежных изысканий; выявить наиболее перспективные направления научных поисков. Методология и методы. Работа выполнена с опорой на сравнительно-исторический метод. В ходе исследования использовались контент-анализ и сопоставительный анализ содержания документов, статей и материалов статистических отчетов, размещенных в международных базах данных Scopus и Web of Science в период с 1975 г. по март 2019 г. Результаты и научная новизна. Впервые проведенный в области отечественной педагогики ретроспективный панорамный обзор публикаций о soft skills и систематизация иной касающейся обсуждаемой темы информации указывают на сходство существующих в разных странах проблем: отсутствия должного внимания к формированию soft skills при составлении учебных программ; недостаточного привлечения работодателей к этому процессу; сложности наблюдения и оценки «гибких» навыков; несовпадения набора приобретенных выпускниками вузов во время учебы компетенций с ожиданиями и спросом на рынке труда и др. Предлагаются различные пути развития soft skills: организация специальных, преподающихся вне предметного контекста курсов (уже показавших свою неэффективность), освоение soft skills параллельно с процессом предметного обучения или посредством потенциала отдельных дисциплин. Но международное научное сообщество солидарно в том, что образовательные программы в любом случае необходимо переориентировать на формирование soft skills. Вместе с тем общей тенденцией является изложение в большинстве исследований локальных статистических результатов, довольно узкая профессиональная тематика изысканий и ограниченность их по времени (1-2 учебных года). Среди методического инструментария измерения универсальных социальных навыков как российские, так и иностранные авторы отдают предпочтение case study, classroom research и опросникам. В целом российская педагогическая наука демонстрирует тот же вектор развития, что и зарубежная, однако проходит те же, что и другие страны, стадии с отставанием. Единственное существенное отличие установлено в части тематики исследований: ученых России, судя по публикациям, мало занимает проблема soft skills мигрантов, которая за рубежом является одной из самых актуальных. Возможно, это объясняется спецификой миграционных процессов: если в страны Евросоюза прибывает множество иноземцев с совершенно разной культурной и религиозной ментальностью, то в Россию мигрируют в основном выходцы из бывших советских республик, близких к россиянам по эмоциональному интеллекту. Практическая значимость. Результаты аналитического обзора позволяют научно-педагогической общественности составить целостное представление об основных тенденциях изучения проблем формирования soft skills и вычленить приоритетные направления дальнейших исследований.

Introduction. In today's world, professionals in any sphere of occupation should have soft skills in order to be in demand in the labour market, to quickly build a career and to achieve personal success. Soft skills involve: skills to communicate, to think creatively and unconventionally, to work in a team and to take responsibility, to organise own time effectively and to adapt quickly in new situations, etc. Therefore, it is necessary to be an owner of social qualities, which are commonly referred to as universal competencies, aimed at to finding optimal balanced solutions in a wide range of daily professional tasks. These skills are not quantifiable and are not generally described in job descriptions, but precisely these skills ensure high efficiency and productivity in any industry. In Western countries, the issues and strategies for soft skills formation in different categories of population have been studied for quite some time. Recently, these problems have become much more common among Russian scientists. The growing relevance of this issue is related to the changes in educational system, the changes in educational and personal guidelines, and the requirements for professional activities. This article is an overview of scientific Russian and foreign publications devoted to the aspects of soft skills development.The aims of the present research are the following: to identify the main trends in the study of soft skills and the possibilities for their acquisition by a person; to find out the similarities and differences between Russian and foreign studies; to determine the most promising scientific inquiry.Methodology and research methods. The study is based on the comparative-historical method. The authors used content-analysis and comparative analysis of documents, articles and results of statistical reports in international databases of Scopus and Web of Science within the period from 1975 to March 2019.Results and scientific novelty. For the first time, the authors conducted retrospective panoramic review of publications on soft skills, systemised additional information concerning the topic under discussion and identified the similarities between existing problems in different countries: lack of appropriate attention to soft skills development when designing educational programmes; insufficient involvement of employers in this process; complexity of the process of observing and evaluating soft skills; difference between the set of competencies acquired by graduates during studies with expectations and demand in the labour market, etc. Diverse ways of soft skills development are offered: organisation of special courses taught out of the subject context (which have already shown their inefficiency), mastering soft skills in parallel with the process of subject-based training or through the potential of particular disciplines. The international scientific community agrees with the statement that educational programmes, in any case, need to be refocused on the soft skills development. However, the general trend is the presentation in most studies of local statistical results, rather narrow professional topics of research and limited time (1–2 academic years). Concerning methodological tools for measuring universal social skills, both Russian and foreign authors prefer case study, classroom research and questionnaires.In general, Russian pedagogical science demonstrates the same vector of development as foreign science, but passes the same stages as other countries with a lag. The only significant difference was found in the research topic: according to the publications of Russian scientists, little attention is given to the problem of migrants' soft skills. Indeed, the issue of soft skills development is one of the most relevant problems abroad. This can probably be attributed to the specifics of migration processes: for instance, many foreign citizens with completely different cultural and religious mentalities arrive in the European Union; on the contrary, Russia is migrated mainly from former Soviet republics, wherein people are close to the Russians in emotional intelligence.Practical significance. The results of the analytical review allow the scientific and pedagogical community to obtain a comprehensive picture of the main trends in studying the problems of soft skills development and to identify priority directions of further research. ; Введение. В современном мире профессионалу практически в любой сфере занятости, чтобы быть востребованным на рынке труда, быстро построить карьеру и добиться личного успеха, необходимо владеть soft skills (англ. «мягкие / гибкие навыки»): умениями общаться и нестандартно, творчески мыслить, работать в команде и брать на себя ответственность, эффективно организовывать свое время и быстро адаптироваться в новых ситуациях и т. п. – т. е. нужно быть обладателем социальных качеств, которые принято называть универсальными компетенциями, помогающими находить оптимальные взвешенные решения в широком спектре ежедневных профессиональных задач. Эти навыки не поддаются количественному измерению и, как правило, не описаны в должностных инструкциях, но именно они обеспечивают высокую производительность и продуктивность труда в любой отрасли. В западных странах уже достаточно давно изучаются вопросы и стратегии формирования soft skills у разных категорий населения. В последнее время эти проблемы гораздо чаще стали привлекать внимание и российских ученых. Растущая актуальность указанной проблематики связана с переменами, происходящими в системе образования, изменениями образовательных и личностных ориентиров, требований к профессиональной деятельности. Данная статья представляет собой обзор научных российских и зарубежных публикаций, посвященных аспектам развития soft skills.Цели предпринятого авторами исследования – обозначить основные тенденции изучения soft skills и возможностей их обретения индивидом; обнаружить точки соприкосновения и отличия отечественных и зарубежных изысканий; выявить наиболее перспективные направления научных поисков.Методология и методы. Работа выполнена с опорой на сравнительно-исторический метод. В ходе исследования использовались контент-анализ и сопоставительный анализ содержания документов, статей и материалов статистических отчетов, размещенных в международных базах данных Scopus и Web of Science в период с 1975 г. по март 2019 г.Результаты и научная новизна. Впервые проведенный в области отечественной педагогики ретроспективный панорамный обзор публикаций о soft skills и систематизация иной касающейся обсуждаемой темы информации указывают на сходство существующих в разных странах проблем: отсутствия должного внимания к формированию soft skills при составлении учебных программ; недостаточного привлечения работодателей к этому процессу; сложности наблюдения и оценки «гибких» навыков; несовпадения набора приобретенных выпускниками вузов во время учебы компетенций с ожиданиями и спросом на рынке труда и др. Предлагаются различные пути развития soft skills: организация специальных, преподающихся вне предметного контекста курсов (уже показавших свою неэффективность), освоение soft skills параллельно с процессом предметного обучения или посредством потенциала отдельных дисциплин. Но международное научное сообщество солидарно в том, что образовательные программы в любом случае необходимо переориентировать на формирование soft skills. Вместе с тем общей тенденцией является изложение в большинстве исследований локальных статистических результатов, довольно узкая профессиональная тематика изысканий и ограниченность их по времени (1–2 учебных года). Среди методического инструментария измерения универсальных социальных навыков как российские, так и иностранные авторы отдают предпочтение case study, classroom research и опросникам.В целом российская педагогическая наука демонстрирует тот же вектор развития, что и зарубежная, однако проходит те же, что и другие страны, стадии с отставанием. Единственное существенное отличие установлено в части тематики исследований: ученых России, судя по публикациям, мало занимает проблема soft skills мигрантов, которая за рубежом является одной из самых актуальных. Возможно, это объясняется спецификой миграционных процессов: если в страны Евросоюза прибывает множество иноземцев с совершенно разной культурной и религиозной ментальностью, то в Россию мигрируют в основном выходцы из бывших советских республик, близких к россиянам по эмоциональному интеллекту.Практическая значимость. Результаты аналитического обзора позволяют научно-педагогической общественности составить целостное представление об основных тенденциях изучения проблем формирования soft skills и вычленить приоритетные направления дальнейших исследований.

This article examines the role of public diplomacy in the Ukraine-Belarus relations. Effective interaction between state bodies and local self-government bodies, public organizations and associations of the three countries can be considered the result of the activity of public diplomacy - a dialogue that exists and develops outside official diplomacy and protocol. The existence of public diplomacy outside the social framework, outside a particular society of the nationstate is impossible. The diplomatic model of Belarus underlines the vitality and dynamism of its foreign policy and diplomacy. Strengthening the strategic partnership in the CIS space is a priority area of the policy of Belarus. The fact of friendly and benevolent bilateral foreign policy and diplomatic relations between Belarus and Ukraine is also important. High-level meetings and negotiations traditionally play an important role in strengtheningand developing partnership between the Republic of Belarus and Ukraine, which contribute to strengthening political, economic, cultural and humanitarian cooperation between the two states. Ukraine and the Republic of Belarus have all the necessary conditions for the transition to a qualitatively new stage of interstate cooperation - partnership, with the prospect of transition into a strategic partnership. A striking example of public diplomacy in action is the implementation of joint projects of international technical assistance of the European Union within the framework of the Cross-Border Cooperation Programme Poland-Belarus-Ukraine. Thus, public diplomacy is an integral auxiliary tool for the implementation of the foreign policy of both Ukraine and Belarus. The development of good-neighbourly relations by deepening cultural ties at the level of civil society certainly needs to be paid more attention, taking into account the existing security challenges in the region. In the near future, public diplomacy, as a tool, should become a locomotive in solving problematic aspects of relations between the two states, and the improvement of its mechanisms on the example of Ukraine-Belarus relations should become the subject of study of political science. ; В этой статье рассматриваются вопросы роли публичной дипломатии в украинско-белорусских отношениях. Эффективное взаимодействие между государственными органами и органами местного самоуправления, общественными организациями и объединениями трех стран можно считать результатом действия публичной дипломатии - диалога, существующего и развивающегося за рамками официальной дипломатии и протокола. Существование публичной дипломатии вне социальных рамок, вне конкретного общества национального государства является невозможным. В дипломатической модели Беларуси подчеркнуты жизненность и динамичность ее внешней политики и дипломатии. Укрепление стратегического партнерства на пространстве СНГ являетсяприоритетным направлением политики Беларуси. Немаловажным является факт дружеских и доброжелательных двухсторонних внешнеполитических и дипломатических отношений между Беларусью и Украиной. Важную роль в укреплении и развитии партнерства Республики Беларусь и Украины традиционно играют встречи на высоком уровне и переговоры, которые способствуют укреплению политического, экономического и культурно-гуманитарного сотрудничества двух государств. Украина и Республика Беларусь имеют все необходимые условия для перехода на качественно новый этап межгосударственного сотрудничества - партнерства с перспективой на переход в стратегическое партнерство. Ярким примером публичной дипломатии в действии служит реализация совместных проектов международной технической помощи Европейского Союза в рамках «Программы трансграничного сотрудничества Польша-Беларусь-Украина». Таким образом, публичная дипломатия является неотъемлемым вспомогательным инструментом реализации внешней политики как Украины, так и Беларуси. Вопросу развития добрососедских отношений путем углубления культурных связей на уровне гражданского общества безусловно необходимо уделять больше внимания с учетом существующих вызовов безопасности в регионе. Публичная дипломатия как инструмент в ближайшей перспективе должна стать локомотивом в решении проблемных аспектов взаимоотношений двух государств, а усовершенствование ее механизмов на примере украинско-белорусских отношений должно стать предметом изучения политологии. ; У статті розглядаються питання ролі публічної дипломатії в українсько-білоруських відносинах. Організацію ефективної взаємодії між державними органами і органами місцевого самоврядування, громадськими організаціями та об'єднаннями трьох країн можна вважати результатом дії публічної дипломатії - діалогу, який існує і розвивається за рамками офіційної дипломатії і протоколу. Існування публічної дипломатії поза соціальними рамками, поза конкретним суспільством національної держави є неможливим. У дипломатичній моделі Білорусі підкреслені життєвість і динамічність її зовнішньої політики і дипломатії. Зміцнення стратегічного партнерства на просторі СНД є пріоритетним напрямом політики Білорусі. Важливим є факт дружніх і доброзичливих двосторонніх зовнішньополітичних і дипломатичних відносин між Україною та Республікою Білорусь. Важливу роль у зміцненні та розвитку партнерства Республіки Білорусь і України традиційно відіграють зустрічі на високому рівні і переговори, які сприяють зміцненню політичного, економічного і культурно-гуманітарного співробітництва двох держав. Україна і Республіка Білорусь мають усі необхідні умови для переходу на якісно новий етап міждержавного співробітництва - партнерства, з перспективою на перехід у стратегічне партнерство. Яскравим прикладом публічної дипломатії в дії є реалізація спільних проектів міжнародної технічної допомоги Європейського Союзу в рамках «Програми транскордонного співробітництва Польща-Білорусь-Украї-на». Таким чином, публічна дипломатія є невід'ємним допоміжним інструментом реалізації зовнішньої політики як України, так і Білорусі. Питанню розвитку добросусідських відносин шляхом поглиблення культурних зв'язків на рівні громадянського суспільства безумовно необхідно приділяти більше уваги з урахуванням існуючих викликів безпеки в регіоні. Публічна дипломатія як інструмент у найближчій перспективі повинна стати локомотивом у вирішенні проблемних аспектів взаємовідносин двох держав, а вдосконалення її механізмів на прикладі українсько-білоруських відносин має стати предметом вивчення політології.

After the collapse of the USSR, the West received favorable conditions for promoting its geopolitical interests. Accordingly, the European Union began to establish relations with the countries of Central Asia. The EU policy in Central Asia in the early 90s of the twentieth century is characterized by the fact that Brussels concentrated its efforts on the allocation of economic assistance, the promotion of democracy and market relations. The EU policy in the Central Asian republics was based on cooperation and partnership Agreements signed with the leadership of the countries of the region. These agreements were intended to formalize the political and economic relations of the countries of the region with the EU. The role of the Central Asian countries in EU foreign policy was more clearly defined after the adoption of the European Union Strategy for Central Asia in 2007. The European Union has taken a number of steps to strengthen its position in the region. Several formats of bilateral and regional cooperation have been created, and EU representative offices have been opened in the countries of the region.Over the past decade, the European Union has significantly intensified its foreign policy in Central Asia. It expanded diplomatic ties and successfully implemented mechanisms for developing cooperation with Central Asia. In particular, it has expanded its presence in the region, successfully launching several of its strategic programs in various areas of cooperation.In 2019, the European Union adopted a new Strategy for Central Asia. This is the first radical revision of the document adopted in 2007. This indicates a desire to update the base of interac tion and to build relations with the countries of the region in a new way. The European Union pays special attention to such areas of cooperation as energy issues, global security problems and joint struggle against the threats of terrorism, Islamic fundamentalism and radical extremism, transport and infrastructure. Particular attention is paid to the prospects and problems of the EU's interaction with the Kyrgyz Republic, which cover various aspects: political, economic, social, trade, cultural. On 19 November 2017, the European Union and the Kyrgyz Republic began negotiations to update the existing bilateral agreement, which is intended to replace the partnership and cooperation Agreement. After the completion of the negotiations, a new agreement on expanded partnership and cooperation between Kyrgyzstan and the European Union was initialed on July 6, 2019. It includes new areas of cooperation and significantly improves the regulatory framework for trade and economic relations in accordance with WTO rules and regional economic agreements. The new agreement provides for cooperation between Kyrgyzstan and the EU in areas such as: policy and reform, enhanced cooperation in foreign policy and security issues, in the areas of justice, security and freedoms, as well as in trade. ; После распада СССР Запад получил благоприятные условия для продвижения своих геополитических интересов. Соответственно, Европейский Союз начал налажить отношения со странами Центральной Азии. Политика ЕС в Центральной Азии в начале 90-х гг. ХХ века характеризуется тем, что Брюссель концентрировал свои усилия на выделении экономической помощи, продвижении демократии и рыночных отношений. В основе проводимой политики ЕС в республиках Центральной Азии лежали подписанные с руководством стран региона Соглашения о сотрудничестве и партнерстве. Эти соглашения были призваны формализовать политические и экономические отношения стран региона с ЕС. Более четко роль стран ЦА региона во внешней политике ЕС была определена после принятия в 2007 году Стратегии Европейского союза для Центральной Азии. Европейским Союзом был предпринят ряд шагов по укреплению своей позиции в регионе. Создано несколько форматов двустороннего и регионального сотрудничества, открыты представительства ЕС в странах региона.За последнее десятилетие Европейский Союз значительно активизировал свою внешнюю политику в Центральной Азии. Расширил дипломатические связи, успешно внедрял механизмы развития сотрудничества с Центральной Азией. В частности, расширил свое присутствие в регионе, успешно запустив несколько своих стратегических программ в различных сферах взаимодействия.В 2019 году Европейский Союз принял новую Стратегию по Центральной Азии. Это стало первым кардинальным пересмотром документа, принятого еще в 2007 году, и свидетельствует о желании обновить базу взаимодействия и по-новому выстроить отношения со странами региона. Особое внимания Европейский Союз уделяет таким сферам сотрудничества как энергетические вопросы, проблемы глобальной безопасности и совместная борьба с угрозами терроризма, исламского фундаментализма и радикального экстремизма, сфера транспорта и инфраструктуры.Особое внимание в статье уделено перспективам и проблемам взаимодействия ЕС с Кыргызской Республикой, которые охватывают различные аспекты: политические, экономические, социальные, торговые, культурные. Европейский Союз и Кыргызская Республика 19 ноября 2017 года начали переговоры по обновлению существующего двустороннего соглашения, которое призвано заменить Соглашение о партнерстве и сотрудничестве. После завершения переговоров, 6 июля 2019 года состоялось парафирование нового соглашения о расширенном партнерстве и сотрудничестве между Кыргызстаном и Европейским союзом. Оно включает новые сферы сотрудничества и заметно улучшает нормативную базу для торговых и экономических отношений в соответствии с правилами ВТО и региональными экономическими соглашениями. Новое соглашение предусматривает сотрудничество Кыргызстана и ЕС в таких областях, как: политика и реформы, расширенного сотрудничества во внешней политике и вопросах безопасности, в сферах юстиции, безопасности и свобод, а также в торговой сфере.

This study is based on the twin exigencies of introducing the concept of abstract author into the scheme of narrative construction, and distinguishing sharply between this object of analysis and the concepts of concrete author and narrator. In accordance with the definition advanced by Wolf Schmid, whose vision on the issues of narrative instances appears most judicious, the abstract author ('der abstrakte Autor') can be defined as 'the principle that, in a work, determines the articulatory layer, the semantic layer, and the layer of the objectivity deployed, as well as the aesthetic organisation and the hierarchy of these layers in the total structure in one specific way' ('dasjenige Prinzip, das in einem Werk die sprachlautliche Schicht, die Bedeutungsschicht und die Schicht der dargestellten Gegenständlichkeiten sowie die ästhetische Organisation und Hierarchie dieser Schichten in der Gesamtstruktur so und nicht anders beschaffen sein lässt', Schmid 1973. S.24). More succinctly and generally, the abstract author (henceforth: AA) is the principle according to which the meaning of a literary work is constructed. If we wish to switch from phenomenological to structuralist terminology, we can define the AA as the construction principle of the paradigmatic elements of the work. Thus the AA is fundamentally distinguished from both the concrete author and from the narrator in whose name (voice) the story is being told – itself a creation of the AA. This means that the latter is not directly represented in the text, in view of the fact that it is a reconstructed virtual construction. Naturally, this aspect of the AA considerably complicates a study devoted to the reconstruction of various types of AAs as regards concrete literary texts (in our case, great Russian prose forms from the 1920s and 1930s) in view of the fact that it cannot be based on the principle of the reconstruction according to which the AA must be reconstructed. Taking into account that a) no single reconstruction principle could ever be exhaustively explained, and b) various interpretations of facts and motives are possible even within a single analytical doctrine, the final result of this kind of reconstruction will unavoidably contain fairly controversial or debatable aspects. In principle, a certain objectivity could be achieved by blending a large number of different analytical strategies in order to arrive at a reconstruction of the AA, but in view of the fact that this kind of undertaking is not able to be carried out within the framework of a dissertation project, one is obliged to accept a priori a certain sketchiness in the results obtained. As regards methodology, we considered it better to base our undertaking on a structuralistic approach. This does not mean, however, that we regard structuralism as a methodological panacea. Our choice was ultimately determined by the fact that the conclusions reached on the basis of structuralistic analysis are highly illustrative, in the sense that the mechanism of deduction can be represented in the form of logically unambiguous causality. At points where the conclusions of the structuralistic approach appeared to us to be incomplete representations of a work's meaning, we resorted to other approaches. In order to analyse texts from the period in question (the 1920s and 1930s) we applied an analysis model first presented by B. A. Uspensky, and subsequently elaborated by W. Schmid, albeit it with a few specifications, which will be discussed shortly. The Uspensky-Schmid model is based on the division and analysis of the narrative into five levels: spatial, temporal, phraseological, psychological and ideological. It is a rather economic and practical scheme which provides a thorough analysis. Our refinement refers only to the last, ideological, level. We recognize J. Lintvelt's view (Lintvelt 1981) which does not see this as a separate layer, basing his argument on its intertwining with other levels. However, W. Schmid insisted on its retention, indicating that it could also manifest itself independently of the other levels, namely, as a direct, explicit evaluation. In this case the ideological level is then a facultative phenomenon only functional in the narrative scheme of the text when there are explicit ideological utterances. We propose using an old definition of ideology set down by A. J. Greimas and J. Courtés, who, in Sémiotique. Dictionnaire raisonné de la théorie du langue (1979), define ideology as the syntagmatic aspect of the taxonomic concept of axiology. The acceptance of this definition brings with it a number of important consequences: 1) In view of the fact that the narrative text, a product of subjective consciousness, inevitably consists of axiologically meaningful relationships, the axiological level is an immanent element of every narrative text, independent of explicitly manifested ideological rhetoric. 2a) Regardless of its intertwining with the syntagmatics of other narrative levels, there is still the possibility of a paradigmatic reconstruction of the ideology, based on the axiomatics of these narrative levels. 2b) If the analysis of the other four levels is correctly executed, the ideology component will inevitably be the most concise, since it merely summarises all the conclusions that are drawn from analyses of the other levels and brings them into the required equilibrium. After all, to formulate it slightly differently, analysis means the exposure of the axiologically meaningful relationships that have been imposed on the text by the abstract author. Additionally, the mutual hierarchy of the narrative instances must be further determined, a specification one must consistently take into account as one reconstructs the AA. The point at issue here is the more detailed determination of the hierarchical dispositions of instances of abstract author and abstract reader due to Bely's death? Should Moscow be supplemented by the novel Petersburg by the same author because it is apparently symmetrical to Moscow? In that case, should we not also expand the notion of the analysed text to include the novel The silver dove, the first part of an unwritten trilogy of which the novel Petersburg is the second part, etc.? Such questions are allied to the concept of text itself and can arise in infinite shapes and quantities; it is clear that the AA's structure depends on how we respond to them. In our opinion the answers to such questions fall within the competency of the abstract reader who is, par excellence, sensitive to the literary work's nuances in meaning. For this reason we suggest representing the relationship between the abstract author and the abstract reader as an opposition between the principle to be reconstructed and the reconstructing principle, which presupposes a corresponding hierarchical disposition between both. Furthermore, more precision is needed with respect to the analytical methods used in this study. Taking into account the fact that, ideally, the perfectly accurate researcher should concur with the abstract reader, as outlined above, it is useful to call to mind the following aspects: a) the infinitely great competency of the abstract reader with regard to all intertextual connections of a given work and with regard to all meaningful connections, in all their variations, of the work with the extra-literary world – from social-political realia to the psychic circumstances of the concrete author. b) the infinite analytical flexibility of the abstract reader who uses the greatest possible quantity of analytical methods in his interpretative strategy, aiming at the most complete reconstruction of the AA. In view of the fact that, within the framework of a rather restricted study, it is not possible to present a more or less complete description of the AA of even a single work by means of the methodology of even a single analytical approach, it is advisable to limit the analysis to a single feature, albeit one that is shared by the majority of the chosen texts. This means we have mainly confined our efforts to the particular construction which governed the generation of the selected individual texts and which we could provisionally indicate as the abstract meta-author. We believe that the principle of negative anthropology, which – at least regarding Russian literature – was new in the first third of the twentieth century and which contains the denial or explicit 'denigration' of all manifestations of the specifically human, constitutes this kind of integral concept. We must emphasis that this concept – at least in its basic features – is not a twentieth-century invention. However, it does form a sharp contrast with literature of the nineteenth century imbued with humanism. For the analysis of this attitude, large-scale works of prose (novels, short stories) were chosen as the most representative for the 1920s and 1930s. The basis of the selection was the pursuit of maximum diversity with regard to ideology (in the narrowest sense of the word), genre and stylistics, and pragmatics. Taking their fundamental principles into account, the texts were chosen from the following literary movements or paradigms: (post)symbolism (Bely, Moscow), skaz (Klyèkov, Èertuxinskij balakir'), (post)modernism (Nabokov, The Gift), socialist realism (Gaidar, The Tale of the Military Secret). During the course of the analysis it became clear that the following two fundamental constructive principles that nourish the concept of negative anthropology could be identified in the above-mentioned texts. The essence of the matter is that W. Booth (Booth 1961) recognised the usefulness of designing a system of narrative hierarchy within communicative interaction. He defined a receptive side for each of the positions: in his scheme, the concrete author (Flesh-and-Blood Author) was correlated to the concrete reader (Fleshand- Blood Re-Creator), the narrator (or, in his terminology, Teller of This Story) was correlated to the fictive reader (Credulous Listener), and, finally, the abstract author (Implied Author) was correlated to the Postulated Reader, or the 'abstract reader', as Wolf Schmid would refer to him later. In Schmid's view, the abstract reader is the 'ideal recipient of the author', a definition with which we entirely agree. In our opinion, however, this does not apply to the phylogenetic constituent of this concept as Schmid tends to present it. In his view, the picture of the abstract reader seems to be determined in advance by the corresponding structural configurations of the work; in other words, it is a more or less passive communicative duplication of the AA. However, further examination indicates that in the reasoning in question the objectivity of the semantic configurations in the text is implicitly postulated; in other words, there is a presumption that the full (all-embracing) meaning of the work is not only given a priori but is also materially present in the text components themselves. In reality, however, the full meaning (and here we concur with W. Iser) is realised by the reader who fills in, as it were, the gaps in meaning intentionally or unintentionally embedded in the work by the author. In theory, there are an infinitely large number of such gaps and, correspondingly, every time a reader fills in a different number or group of gaps one can speak of a different structure of the total meaning of the work. Only God is capable of filling in all the gaps, making Him the most ideal recipient to figure in all models of narrative instances according to the communicative model. Nonetheless, we must also take into consideration the possibly less obvious fact that the text whose meaning is to be reconstructed in the analysis is not a protoplasmic entity but the product of certain conventions or analytic procedures. Both the conventions and the analytic procedures applied to the text belong to the competencies of the abstract reader. We shall explain this in more detail below. When dealing with, for example, Pushkin's novel Yevgeny Onegin, it is clear that the text itself provides no answer to the question whether this work has been completed. Our decision to regard this work as finished or unfinished affects its significance and, correspondingly, the picture of the AA. In our opinion, the instance of the abstract reader is responsible for the decision concerning the boundaries of the text; in other words, the decision to limit interpretative activity to eight chapters, or ten, or to state, as a matter of principle, that the work has only one boundary – a beginning. In each of these cases, the complete meaning of the work will have a different structure. The same argument can be applied with regard to varying editions of one and the same work. Consider the case of collected stories. How can one correctly determine this text's boundaries? Should we reconstruct each story's AA, so that something like a portrait gallery is created, or is it more sensible to regard a collection of stories as a single text and to reconstruct an integral AA on the basis of all the stories? Or, as in the case of the novel Moscow by Andrei Bely analysed in this dissertation: is it valid to regard the three sections of this work as separate texts – after all, they were published as separate books at different times, and the stylistic variations are evident? Is it valid to speak about an AA as a self-contained concept in view of the fact that the novel actually remained unfinished 1. Space destabilisation In view of the fact that it is only through history that man realises himself as an intrinsic integrity, he is most easily marginalised in the most unequivocal, i.e., most effective, way in a universe in which history in the usual sense of the term is seriously problematised by spatio-temporal ambivalence. The spatio-temporal continuum evaporates in this set-up, which may manifest itself in various ways but essentially involves the same mechanism. In some texts, normally seen as belonging to the modernistic paradigms (in our case, Moscow, Èertuxinskij balakir', The Gift), a destabilisation of the normal world view has occurred and this is more or less evident to the reader: the attributes of a certain point in space can easily belong to a different point, just as the attributes of a certain object can turn out to be the attributes of a different object. One spatial area can be projected upon a different spatial area, and, in such cases, the boundaries between the areas become so transparent that distinction between them is no longer possible. All objects and points in this kind of space enter, as it were, into relationships of mutual equivalence, or if we regard it in semiotic terms, all objects enter into relationships of crosswise reference without having an unambiguously phraseable singular denotation. Another way to destabilise space, however paradoxical it may sound, is by structuring space by means of mythopoetic patterns. We believe that mythopoetic structures occur in every narrative text, which seems largely self-evident. In view of the fact that in narrative texts we deal with subjectivity pur sang, it is perfectly logical that this subjectivity will lend varying axiological colour to the different segments of space. In conjunction with our cognitive schemes, i.e., the structure of our brains, this colour is generated according to the principle of binary opposition. In this way each narrative space has an axiological marking on the basis of duality (high-low, here-there, citycountry, etc.), for which in historical terms the priority lies with the myth as the first (spontaneous) project in human history to be given structure. The issue is merely one concerning the extent to which this mythopoetic – or as one may prefer, quasimythopoetic – scheme becomes manifest, and even the rather confined analysis we have performed demonstrates that this is largely the situation in Russian prose of the 1920s and 1930s. It is understandable that in both cases space destabilisation results in the elimination of the human subject. In the former case, when space is characterised by a high degree of relativity, man adopts in a metonymic way space's capacity to undergo all kinds of metamorphoses whose degree of radicalness can vary: from the possibility of metempsychosis, as in the case of the reincarnated protagonists in Nabokov's The Gift, to the division of protagonists in a synchronous system of look-alikes, of which each one has a role in the distinction of meaning and which only begin to acquire consolidated meaning when they have been conceptually united (cf. the Korobkin brothers, Mandro – Dromarden, Lizaša – Leonora, and Kierko – Titelev in Moscow; Ul'jana – Maria in Èertuxinskij balakir'; the whole herd of doubles in The Gift). In the latter case, when space has been structured according to the myth, for a number of reasons man is also eliminated: a) man, as we know him, necessarily realises himself in history (only God realises himself in infinity), whereas myth knows no linearity and therefore no history. Thus only a certain notion of man or a model of subjectivity can possibly realise itself in myth, but not man as such b) the concept of realisation itself (of man or of other objects that occupy mythical space) is weakened here by virtue of the fact that determinism rules in myth – a genuine paradigmatic formation – which substantially weakens the independence and the responsibility of the protagonists somehow engaged in realising themselves c) which also directly combines points a) and b): myth, which does not recognise the singularity of here and now, does not accommodate the aspect of subjectivity, which is a constitutive element of man (and without this relationship, there can be no subjectivity). 2. Theatricalisation of narrative space An important factor in the construction of the great narrative forms of this period is the theatricalisation of space: in some cases the accent is placed on an analogous segmentation of space (Gaidar) when, for example, the entire adventurous part of the narrative is linked to a concrete topos, while the lyrical part, as a whole, is connected to another area, etc.; in other words, the narrative space, just as in theatre space, is divided into semiologically clearly delineated segments. In other cases the theatricalisation can be achieved by assigning purely dramatic characteristics to the protagonists. In this latter case there is a strikingly varied list of procedures that can be applied to create a 'theatrical text' in which the majority of the protagonists, or even all of them, are assigned a role. The most prominent technique is the construction of a character on the basis of a marionette or automatic dummy (Bely) with the corresponding imitation of its expressiveness and speech which become isomorphous with the discrete, emphatically affected expressiveness of a doll, where the character disintegrates into disassociated sememes and is only held together by the context. In such cases, to emphasise the artificiality a complicated, deviating syntax and an extremely extensive vocabulary of occasionalisms is employed. A less conspicuous strategy (as in Gaidar and also in many social-realist authors of the 1920s and 1930s) consists of a return to the constructive configurations of pre-realistic theatre in which the only possible actors are masks or, to use a more recent term, types, whose dynamics are determined entirely by fable and not by any intrinsic structure or stratification of character. Each of them has an ontologically determined role (of course, this concerns only the ontology of that specific space) and the mode of existence here is such that there are no a priori opportunities to switch roles; this space simply does not enable this kind of transformation. A strictly natural effect of this type of situation is the extremely normative behaviour of the characters in both their actions and their verbal expressions. Another method of desecrating narrative space is rooted in the symbolistic paradigm (or to be more precise, in the paradigm of early Russian symbolism) which is typified by the representation of this world as a close-knit semiotic universe whose characters refer to a supratextual substance that governs this world. A consequence of this worldview is the acceptance of fairly strict definitions of determinism and its unavoidable companion destiny. The concept of destiny assumes a certain marked role for each of the characters; after all, a complete behavioural paradigm (as regards destiny) can be created for a (marked) role, whereas this is impossible for the vital realisation of a person in his existence: in this latter case only the syntagmatic logical coherence can be determined, and that coherence is incomplete by definition. The narrative in The Gift (as in several other of Nabokov's novels) is constructed in this way, i.e., in functional-behavioural terms of destiny. This is also the case in Èertuxinskij balakir' by Klyèkov, in which the centre of the narrative is occupied by a kind of minus type: a character that not only lacks psychology (in as much as this kind of reduction is possible for humans), but also every manifestation of his own will which could testify to even an illusory independence from the functional universe. We must consider that a person's dramatic accessories (e.g., a person on stage) are essentially emancipated from existence and as a result revealingly attest to the nature of the processes that eliminate humans from the prose of the era. The observation of AA structures in 1920s and 1930s Russian prose thus offers the opportunity to bring to light a collection of these texts' implicit features, which manifest themselves in the first third of the twentieth century and which consequently enabled radical qualitative change in the entire structure of Russian prose. If executed with sufficient accuracy, the reconstruction of AAs in works from different periods can offer new insight into the history of literature. In more precise terms, it can open a new history of literature, a history engaged in the diachronous modification of the models according to which creative texts are generated at a certain points in time.

Modern processes of reforming the agroindustrial complex of Ukraine, a large part of which belongs to the agrarian sector, under the globalization of world economic processes in the agricultural market require that domestic agroindustrial enterprises improve and rationally manage innovative activities (IА). The effective solution of problems that arise in this context in the rapidly changing economic and social and political environment requires that analytical methods in the management of the enterprises of the agroindustrial complex (AIC) be used on the basis of the tools of economic and mathematical modelling, taking into account characteristics of agrarian production. The main approaches to modelling systems related to IА management are either descriptive or insufficiently formalized, and suggest virtual experimenting with IA management, avoiding the possibility of assessing the impact and consequences of different management options in the long view, minimizing IA risks when making managerial decisions. The subject matter of the article is the tools of economic and mathematical simulation of the development of innovative activities of the domestic agroindustrial complex. The goal is to develop tools for modelling innovative activities of enterprises of the agroindustrial complex of Ukraine in the form of analytical dependencies of impact factors. The objective is to research the dynamics of innovative activities of enterprises of the agroindustrial complex of Ukraine in terms of its components under the globalization of world economic processes in the market of agricultural products. General scientific methods are used, such as system analysis – to determine the peculiarities of development of IА of agroindustrial production in Ukraine, factor analysis – to formalize the cause-and-effect relationships of the investigated factors of AIC enterprises impact on IA. The following results were obtained: on the basis of the analysis of the dynamics of changes in the major indices of domestic agricultural production, the problem aspects were identified and the components of IA of agricultural production were determined, latent factors with prolonged impact on the level of innovative activities of agricultural enterprises of Ukraine were calculated. Conclusions: the calculated latent factors of the impact of AIC enterprises on IА can be efficiently used in foreign economic activities as recommendations for determining the IА strategy of Ukraine in the world agricultural market. ; Современные процессы реформирования отрасли АПК Украины, значительная часть которой принадлежит аграрному сектору, в условиях глобализации мирохозяйственных процессов на рынке сельскохозяйственной продукции требует от отечественных агропромышленных предприятий совершенствования и рационального управления инновационной деятельностью (ИД). Эффективное решение возникающих при этом задач в быстро меняющихся условиях экономического и социально-политического среды требует применения аналитических методов в управлении ИД предприятий АПК на основе инструментария экономико-математического моделирования с учетом особенностей аграрного производства. Основные подходы к моделированию систем, связанных с управлением ИД, осуществлено описательными средствами или представлены с недостаточной формализацией, и предлагают практически экспериментировать с управлением ИД, избегая возможность оценить результативность и последствия различных вариантов управления ИД в будущей перспективе с минимизацией рисков ИД при принятии управленческих решений. Предметом исследования в статье является инструментарий экономико-математического моделирования развития ИД отечественного агропромышленного производства. Цель заключается в разработке инструментов моделирования развития ИД предприятий АПК Украины в виде аналитических зависимостей факторов влияния. Задача: Исследование динамики развития ИД предприятий АПК Украины в разрезе ее составляющих в условиях глобализации мирохозяйственных процессов на рынке сельскохозяйственной продукции. Используются общенаучные методы: системный анализ – для определения особенностей развития ИД агропромышленного производства Украины, факторный анализ для формализации причинно-следственных взаимосвязей исследуемых факторов влияния на ИД предприятий АПК. Получены следующие результаты: на основе проведенного анализа динамики изменения основных показателей отечественного агропроизводства выявлены проблемные аспекты и определены составляющие ИД агропромышленного производства, вычислены латентные факторы, имеющие пролонгированное влияние на уровень ИД предприятий АПК Украины. Выводы: вычисленные латентные факторы влияния на ИД предприятий АПК целесообразно использовать во внешнеэкономической деятельности в качестве рекомендаций для определения стратегии ИД Украины на мировом рынке сельскохозяйственной продукции. ; Сучасні процеси реформування галузі АПК України, значна частка якої належить аграрному сектору, в умовах глобалізації світогосподарських процесів на ринку сільськогосподарської продукції вимагає від вітчизняних агропромислових підприємств вдосконалення та раціонального управління інноваційною діяльністю (ІД). Ефективне вирішення виникаючих при цьому завдань в швидко змінюваних умовах економічного та соціально-політичного середовища потребує застосування аналітичних методів в управлінні ІД підприємств АПК на основі інструментарію економіко-математичного моделювання з урахуванням особливостей аграрного виробництва. Основні підходи щодо моделювання систем, пов'язаних з управлінням ІД, здійснено описовими засобами або представлено з недостатньою формалізацією, і пропонують практично експериментувати з управлінням ІД, уникаючи можливість оцінити результативність та наслідки різних варіантів управління ІД в майбутній перспективі з мінімізацією ризиків ІД при прийнятті управлінських рішень. Предметом дослідження в статті є інструментарій економіко-математичного моделювання розвитку ІД вітчизняного агропромислового виробництва. Мета – полягає у розробці інструментів моделювання розвитку ІД підприємств АПК України у вигляді аналітичних залежностей факторів впливу. Завдання: дослідження динаміки розвитку ІД підприємств АПК України в розрізі її складових в умовах глобалізації світогосподарських процесів на ринку сільськогосподарської продукції. Використовуються загальнонаукові методи: системний аналіз - для визначення особливостей розвитку ІД агропромислового виробництва України, факторний аналіз для формалізації причинно-наслідкових взаємозв'язків досліджуваних факторів впливу на ІД підприємств АПК. Отримано такі результати: на основі проведеного аналізу динаміки змін основних показників вітчизняного агровиробництва виявлено проблемні аспекти та визначено складові ІД агропромислового виробництва, а також обчислено латентні фактори, що мають пролонгований вплив на рівень ІД підприємств АПК України. Висновки: обчислені латентні фактори впливу на ІД підприємств АПК доцільно використовувати у зовнішньоекономічній діяльності у якості рекомендацій для визначення стратегії ІД Україні на світовому ринку сільськогосподарської продукції.

The Swedish colony of Gammalsvenskby (Старошведское) was founded 1782 on the lands of New Russia (Новороссия) by fishermen from the island of Dagö/Hiiumaa in the Baltic Sea. Villagers had frequent contacts with Sweden and the Grand Duchy of Finland throughout the nineteenth century. A number of Swedish cultural institutes (school, new church, library, chorus etc.) were built due to the Scandinavian aid in the village and as consequence the colonists received "an inoculation" of modern Swedish nationalism. During the first half of the 20th century the Swedish community near the Black Sea became the subject of the series of social experiments on the part of the different political regimes. The aim was to change the collective identity of the colonists and creation of loyalty of Swedes towards the new authorities. In 1923-1929 in the village under the guidance of the Ukrainian Central Commission for the National Minorities (ЦКНМ) the politics of the indigenization was provided with the aim of transforming former foreign colonists of the Russian Empire into a loyal ethnic minority of the Soviet Ukraine. However in 1929 the whole village (888 persons) emigrated to Sweden after negotiations between the Swedish and Soviet governments. In the historic fatherland a new large scale experiment was undertaken under the control of the specially created Committee (Gammalsvenskbykommittén). The aim of this experiment was to fully integrate the "archaic" Ukrainian Swedes into the modern Swedish society through their transformation into the successful Swedish farmers. The emigrants were denied a separate settlement in Sweden and newcomers were dissolved throughout the country to undergo "instruction of the Swedish norms of economic and every day activities." Appointed by the Committee inspectors were monitoring all the aspects of the integration of the old Swedes into the Swedish society. About 300 Swedish colonists who were not agree with the policy of Sweden voluntarily returned to the Soviet Union according to their own will. There in Röda Svenskby during five years under the guidance of the Comintern and rule of the Swedish Communist Party led by Hugo Sillén the experiment on the implementing the first Swedish kolkhoz and Swedish intentional community in the Soviet Union took place. The Soviet Union was unlike many other states in the world. This difference concerns not only the abolishment of private property and the dictatorship of the Communist Party, but also a nationalities policy based on internationalism. While ethnic minorities faced discrimination across Europe, the Soviet Union proclaimed in 1923, and then realized, a policy of full support of cultural and linguistic rights for ethnic minorities. However this policy changed dramatically when, in 1937, the Soviet government and the secret police (NKVD) started a mass operation in order to execute members of several ethnic minorities. For fourteen months in 1937 and 1938 roughly 250,000 people representing some 25 ethnic minorities from Finns to Iranians were executed by NKVD. The mass arrests did occur in Gammalsvenskby in 1937-38 and included 22 individuals from 41 Swedish families. The promotion of the Swedish culture was fully stopped simultaneously with the era of terror. In 1938 the Swedish school was closed, the national village council was dismissed and the administrative positions there were taken by non-locals. During World War II Swedish colonists accepted the status of Volksdeutsche. In 1943 all villagers together with their German neighbours were evacuated to Germany by the Nazi occupation forces. In 1945 about a hundred of the returning Ukrainian Swedes were deported by the Soviet secret police (NKVD) to the Komi autonomous republic – a Finno-Ugric region in northern Russia. The government decided to settle all former Volksdeutsche in the Gulag area alongside other enemies of the Soviet state "until further notice". The main purpose of the displacement and isolation of this "special contingent" was "to make them true Soviet citizens". Within the theoretical framework provided in the works of Michel Foucault and Alberto Melucci the author analyzes the techniques of forced normalization used by the Stalinist totalitarian state in order to reorient the cultural and linguistic identity of a Swedish ethnic group. The book is based on the archival sources in the repositories of Ukraine, Sweden and Russia. ; I boken analyseras de olika sociala experiment som invånarna i Gammalsvenskby i Ukraina utsattes för under 1900-talets första hälft. Från 1700-talet och framåt hade svenskbyborna täta kontakter med Sverige och Finland och behöll sin svenska identitet och kultur. Den stalinistiska staten försökte vid flera tillfällen förändra svenskbybornas kollektiva identitet. De skulle "normaliseras" och bli goda sovjetukrainska medborgare, medlemmar av internationella kommunistiska rörelsen och medvetna byggare av det socialistiska samhället. 1929 emigrerade samtliga invånare i Staroshvedskoe (888 personer) till Sverige, efter förhandlingar mellan den svenska och den sovjetiska regeringen. I Sverige sattes en mängd insatser in för att "integrera" Ukrainasvenskarna i det moderna samhället. De fick inte bosätta sig tillsammans och övervakades av inspektörer på praktikplatser, så att integrationen gick rätt till. Ungefär en tredjedel av Ukrainasvenskarna valde därefter att återvända till Sovjetunionen. Efter deras återkomst till Röda Svenskbyn genomfördes där ett experiment administrerat av Komintern och under ledning av kommunister från Sveriges kommunistiska parti. Experimentet gick ut på att bygga upp den första svenska kolchosen i Sovjetunionen. Under den Stora Terrorn arresterades och arkebuserades 23 svenskbybor, anklagade för att ha byggt upp en "svensk spionorganisation". Den tyska ockupationen av Ukraina medförde att Ukrainasvenskar blev offer för ännu ett experiment, denna gång i form av en nazi-germanisering av den svenska befolkningen i Altschwedendorf. 1945 förvisades svenskbybor av den sovjetiska säkerhetspolisen till Gulag eftersom de klassificerades som folkets fiender. Inom ramen för Michel Foucaults och Alberto Meluccis teorier undersökas i boken den sovjetiska tvångsnormaliseringens tekniker. Dessa användes framgångsrikt av myndigheterna för ideologisk, lingvistisk och kulturell omstöpning av Ukrainasvenskarna, men författaren visar också hur svenskbyborna gjorde kollektivt motstånd. ; Swedish colonies in Ukraine

For the first time in the Ukrainian legal history, the article examines the issues of the ancient Persian understanding of legal personality, reflected in Avestan religious codification. Based on the classical scientific works of orientalists, as well as on modern studies of Iranian scientists, the author comes to the conclusion that Avesta originally divided people into two varieties - Iranian farmers and Turanian herders. The formation of the imperial identity of the ancient Persians was closely associated with the differentiation of the surrounding peoples into "civilized" and "barbaric". The nomadic way of life was criticized by Iranian sacred texts and acquired the content of a legal metaphor used by Persian monarchs from different dynasties to insult and humiliate those border communities that refused to join the Persian-Median union. Moreover, this cultural differentiation took place around the 7th-6th centuries BC, when the first texts of Avesta were created. The religious and mythological epos of the "Iranians" was composed not so much for religious purposes as it was intended to substantiate an internally integral political doctrine of "higher" and "lower" peoples. Studying this theory, we must first consider the general picture of the cultural and civilizational development of the Persian state. A special place in this picture is occupied not only by the three hypostases of Ancient Iran (dynasties of Achaemenids, Parthians and Sassanids) but also by the spread of Hellenism after the conquests of Alexander the Great. In particular, the article mentions such important aspects for the political and legal doctrines of various Persian monarchies as "koine" (a mix of the Middle Eastern and Ancient Greek languages), the dualism of Hormuzd and Ahriman, the influence of the Pamir cults on the social worldview of ancient and medieval Iranians. It is important that Avestan principle of dualism (the eternal struggle between the forces of good and the forces of evil) automatically assumed the dualistic structure of the entire material world. In such a worldview system, the Persian legal personality could not be limited to any constraints regarding the "barbarians". Consequently, the ideal Avestan concept was based on the recognition as legal personality of only one state - Persia. The author assumes that the text of the article should imply familiarity of readers with the chronology and factography of Persian history. However, despite the initial idea, it must be emphasized that the article can also be used as a propaedeutic presentation for studying the philosophical basis of the ancient Persian history of political and legal doctrines. ; В статье впервые в украинской историко-правовой науке исследуются вопросы древнеперсидского понимания правосубъектности, отраженные в авестийской религиозной кодификации. Базируясь на классических научных трудах востоковедов, а также на современных исследованиях иранских ученых, автор приходит к выводу об изначальном разделении «Авестой» людей на два сорта - земледельцев-иранцев и скотоводов-туранцев. Формирование имперской идентичности древних персов было тесно сопряжено с дифференциацией окружающих народов на «цивилизованные» и «варварские». Кочевой образ жизни критиковался иранскими священными текстами и приобрел содержание юридической метафоры, употреблявшейся персидскими монархами из разных династий для оскорбления и унижения тех пограничных сообществ, которые отказывались войти в состав персо-мидийско-го союза. При этом указанная культурная дифференциация состоялась около УІІ-УІ вв. до н. э., когда были созданы первые тексты «Авесты». Религиозно-мифологический эпос «иранцев» составлялся не столько с религиозными целями, сколько предназначался для обоснования внутренне целостного политического учения о «высших» и «низших» народах. Изучая данную теорию, мы должны сначала рассмотреть общую картину культурно-циви-лизационного развития Персидского государства. Особое место в этой картине занимают не только три ипостаси Древнего Ирана (династии Ахеменидов, Парфян и Сасанидов), но и распространение эллинизма после завоеваний Александра Македонского. В частности, в статье упомянуты такие важные аспекты для политико-правовых доктрин различных персидских монархий, как «койне» (микс ближневосточных и древнегреческого языков), дуализм Ормизда и Аримана, влияние памирских культов на социальное мировоззрение античных и средневековых иранцев. Важно, что авестийский принцип дуализма (извечная борьба сил добра и сил зла) автоматически предполагал дуалистическое устройство всего материального мира. В такой мировоззренческой системе, персидская правосубъектность не могла ограничиваться любыми стеснениями относительно «варваров». Следовательно, идеальная авестийская концепция строилась на признании правосубъектным исключительно одного государства -Персии. Автором предполагается, что текст этой статьи должен подразумевать знакомство читателей с хронологией и фактографией персидской истории. Однако, несмотря на первоначальную задумку, необходимо подчеркнуть, что статья может также использоваться в качестве пропедевтического изложения для изучения философского базиса древнеперсидской истории политических и правовых учений. ; У статті вперше в українській історико-правовій науці досліджуються окремі аспекти давньоперсидського сприйняття правосуб'єктності, відображені в авестійській релігійній кодифікації. Базуючись на класичних наукових працях сходознавців, а також на сучасних дослідженнях іранських учених, автор доходить висновку про поділ «Авестою» всього людства на дві «раси» - хліборобів-іранців («колективний Іран») і скотарів-туранців («колективний Туран»). Формування імперської ідентичності давніх персів було тісно пов'язане із психологічною диференціацією навколишніх народів на «цивілізовані» і «варварські». Кочівницький спосіб життя критикувався іранськими священними текстами й набув змісту юридичної метафори, яка вживалась персидськими монархами різних династій для образи і приниження тих «межових» спільнот, які відмовлялись увійти до складу пер-со-мідійського етнокультурного союзу. Водночас зазначена культурна диференціація відбулась близько УІІ-УІ ст. до н. е., коли були створені перші тексти «Авести». Релігійно-міфологічний епос «іранців» записувався не так із релігійною метою, як призначався для обґрунтування внутрішньо цілісного політичного вчення про «вищі» та «нижчі» народи. Вивчаючи цю теорію, ми повинні спочатку розглянути загальну картину культурно-цивілі-заційного розвитку Персидської держави. Особливе місце в цій картині займають як три іпостасі Стародавнього Ірану (династії Ахеменідів, Парфян і Сасанідів), так і поширення еллінізму після завоювань Олександра Македонського. Зокрема, у статті розглядаються такі важливі аспекти політико-правових доктрин різних перськихмонархій, як «койне» (мікс близькосхідних і давньогрецької мов), дуалізм Ормізда й Арімана, вплив памірських (таджицьких) культів на соціальний світогляд античних і середньовічних іранців. Важливо, що авестійський принцип дуалізму (одвічна боротьба сил добра проти сил зла) автоматично припускав дуалістичний лад усього матеріального («видимого») світу. В такій світоглядній системі персидська правосуб'єктність не могла обмежуватись будь-якими етичними умовностями щодо «варварів». З огляду на це ідеальна авестійська концепція буду-валасьна визнанні правосуб'єктності виключно однієї держави - Персії. Передусім автором передбачалось, що текст статті мав би бути орієнтований на читачів, добре знайомих із хронологією та фактографією персидської історії. Однак, незважаючи на початкову ідею, необхідно підкреслити, що стаття може також використовуватись як пропедевтична підготовка для подальшого глибокого вивчення філософського базису давньоперсидської історії політичних і правових учень.

Okoliczności społeczno-historyczne zrodziły silne więzi pomiędzy życiem religijnym Bukowiny a sytuacją polityczną w Austro-Węgrzech na początku XX wieku. Wskazaną analogię potwierdzają materiały publikowane w czasopismach regionalnych, między innymi w "Nowej Bukowinie" («Нова Буковина»), 1912–1914. Analiza większości kwestii religijnych odbywała się przez pryzmat sytuacji społeczno-politycznej w regionie, co potwierdza aktualność kwestii badawczej. Wśród ukraińskich badaczy zagadnień religijnych w kontekście procesów historycznych można wymienić Ałłę Bojko (Алла Бойко), Stepana Kostię (Степан Костя), Marię Rozhiłę (Марія Рожило), Mariana Łozynskiego (Мар'ян Лозинський), Elenę Kanczałabę (Олена Канчалаба), Alionę Ignatuszę (Альона Ігнатуша) oraz innych. Tym niemniej określone wyżej kwestie badawcze potrzebują bardziej dokładnych badań. Problem utworzenia na Bukowinie odrębnej ukraińskiej Cerkwi prawosławnej, niezależnej od Cerkwi rumuńskiej, można określić jednym z najbardziej aktualnych dla mieszkańców Czerniowiec na początku XX wieku. Pozycja miejscowej inteligencji regionalnej otrzymała wsparcie ze strony niektórych miejscowych mediów. W roku 1885 w Czerniowcach powstała ukraińska gazeta "Bukowina". Przez cały okres istnienia (do 1910 roku) wydanie to popierało ideę stworzenia Cerkwi ukraińskiej. Politycy regionu w znacznym stopniu przyczynili się do popularyzacji idei Cerkwi dla Ukraińców, mimo że niektórzy z nich byli grekokatolikami. Między innymi Omelian Popowycz (Омелян Попович), Jerotej Pigulak (Єротей Пігуляк) oraz Stepan Smal-Stocki (Степан Смаль-Стоцький) na łamach "Bukowiny" często podkreślali potrzebę uregulowania kwestii religijnej. Zawirowania polityczne rozproszyły jednak proukraińskie siły patriotyczne. Konflikt między Stepanem Smal-Stockim a Mykołą Wasylko (Микола Василько) doprowadził do zamknięcia "Bukowiny", zaś redakcja podzieliła się. Niektórzy badacze, między innymi Arkadij Żywotko (Аркадій Животко) oraz Myrosław Romaniuk (Мирослав Романюк), określają "Nową Bukowinę" (1912–1914) spadkobiercą idei "Bukowiny". W rzeczywistości była to podjęta przez M. Wasylkę, który opiekował się czasopismem, próba odnowienia poprzedniej gazety, która ze względu na nowy zespół autorów oraz pogorszenie relacji ze Stapanem Smal-Stockim nie przyniosła sukcesu. Pierwszy numer "Nowej Bukowiny" ukazał się 13 stycznia 1912 r. Gazeta została wydrukowana w drukarni Iwana Zacharki (Іван Захарко), wydawcą został Jerotej Pigulak (Єротей Пігуляк), redaktorem odpowiedzialnym Osyp Dik (Осип Дік). Gazeta przetrwała do połowy 1914 r. Niezbyt trwały sukces "Nowej Bukowiny" w zakresie tematyki religijnej wynikał zarówno z naśladowania polityki redakcyjnej "Bukowiny" (1885–1910), jak i ze starań Jeroteja Pigulaka. Wiadomości na tematy religijne w "Nowej Bukowinie", a nawet bohaterowie publikacji wyraźnie przywodzili na myśl materiały i bohaterów z odpowiednich rubryk poprzedniej gazety. W publikacjach czasopisma z lat 1912–1914 odnotowaliśmy 66 różnych informacji o tematyce religijnej. W porównaniu z "Bukowiną" liderem pozostały tematy rumunizacji Cerkwi (25 materiałów), kwestia podziału diecezji prawosławnej (17 publikacji, aktualność wzrosła), "kwestia ukraińska" w kościele (8 materiałów), moskalofilstwo (5 materiałów), religia oraz państwo i polityka (4 materiały), religia na skali światowej (4 materiały), dyskusyjne aspekty religii w mediach (3 materiały). Kwestie religijne na pierwszych stronach "Nowej Bukowiny" były dosyć zróżnicowane tematycznie. Przyczynił się do tego cały szereg czynników społeczno-politycznych, w tym relacje narodowościowe i religijne w kraju, sytuacja polityczna oraz pozycja prawosławnego konsystorza. Analiza koncepcji "Nowej Bukowiny" świadczy o wyraźnym wpływie prekursora, czyli gazety "Bukowina", co można zauważyć także w materiałach na tematy religijne, m.in. w publikacjach o rumunizacji Kościoła prawosławnego. Podstawowy problem dotyczył nie tyle różnorodności wyznaniowej, ile przymusowego wprowadzania przez konsystorz obcego języka i kultury. To w sposób naturalny wywoływało kolejne kwestie, a mianowicie podział diecezji (jako warunek rozwoju Ukraińców na Bukowinie) oraz określenie roli Ukraińców w procesie powstania odrębnego kościoła. Oczywiste jest, że podobne materiały wyglądały jak swoisty apel autorów piszących o ukraińskiej tożsamości narodowej, ponieważ w tym okresie Kościół był traktowany jako jeden z wyznaczników tej tożsamości. ; Social and historical circumstances created close ties between the religious life of Bukovina and the political situation in Austro-Hungary at the beginning of the 20th century. The indicated analogy is confirmed by materials published in regional magazines, including "Nowa Bukovina" ("Нова Буковина"), 1912–1914. Most religious issues were analyzed through the prism of the socio-political situation in the region, which confirms the topicality of the research issue. Ukrainian researchers of religious issues in the context of historical processes include Alla Boyko (Алла Бойко), Stepan Kostia (Степан Костя), Maria Rozhiła (Марія Рожило), Marian Łozynski (Мар'ланян Лаланане Лаланянасалалане (Альона Ігнатуша) and others. Nevertheless, the research issues defined above require more detailed research. The problem of establishing a separate Ukrainian Orthodox Church in Bukovina, independent of the Romanian one, can be called one of the most relevant for the inhabitants of Chernivtsi at the beginning of the 20th century. The position of the local regional intelligentsia received support from some local media. In 1885, the Ukrainian newspaper "Bukovina" was established in Chernivtsi. Throughout its existence (until 1910), this edition supported the idea of creating a Ukrainian church. The politicians of the region largely contributed to the popularization of the idea of the church for Ukrainians, even though some of them were Greek Catholics. Among others, Omelian Popowycz (Омелян Попович), Jerotej Pigulak (Єротей Пігуляк) and Stepan Smal-Stocki (Степан Смаль-Стоцький) often stressed the need to regulate the religious issue in the pages of "Bukovina". However, the political turmoil scattered pro-Ukrainian patriotic forces. The conflict between Stepan Smal-Stocki and Mykola Wasylko (Микола Василько) led to the closure of "Bukovina", and the editors split. Some researchers, including Arkadij Żywotko (Аркадій Животко) and Myrosław Romaniuk (Мирослав Романюк) define "Nowa Bukovina" (1912–1914) as the heir to the idea of "Bukovina". In fact, it was an attempt by M. Wasylek, who looked after the magazine, to renew the previous newspaper, which, due to the new team of authors and the deterioration of relations with Stapan Smal-Stocki, did not bring success. The first issue of "Nowa Bukovina" was published on January 13, 1912. The news-paper was printed in the printing house of Ivan Zacharek (Іван Захарко), the publisher was Jerotej Pigulak (Єротей Пігуляк), and the responsible editor was Osyp Dik (Осип Дік). The newspaper survived until mid-1914. The not very lasting success of "Nowa Bukovina" in the field of religious topics resulted both from imitating the editorial policy of "Bukovina" (1885–1910), and thanks to the efforts of Jerotej Pigulak. The materials on religious topics in Nowa Bukowina, and even the heroes of the publication, were very similar to materials and characters from the relevant columns of the previous newspaper. In the publications of the journal from 1912–1914, we noted 66 different materials on religious topics. Compared to "Bukovina", the leader remained the topics of the Romanianization of the church (25 materials), the issue of the division of the Orthodox diocese (17 publications, the topicality increased), the "Ukrainian question" in the church (8 materials), Muscovy (5 materials), religion, state and politics (4 materials), religion on a global scale (4 materials), controversial aspects of religion in the media (3 materials). Religious issues on the front pages of "Nowa Bukowina" were quite varied thematically. A whole range of socio-political factors contributed to this, including national and religious relations in the country, the political situation and the position of the Orthodox consistory. The analysis of the concept of "Nowa Bukovina" shows a clear influence of the precursor, ie the predecessor – the newspaper "Bukowina", which can also be seen in materials on religious topics, including publications on the Romanianization of the Orthodox Church. The fundamental problem concerned not so much religious diversity as the situation when the consistory forcibly introduced a foreign language and culture. This naturally triggered other topics, namely the division of the diocese (as a necessary agreement for the development of Ukrainians in Bukovina) and the role of Ukrainians in the process of establishing a separate church. It is obvious that similar materials looked like a peculiar appeal of authors writing about Ukrainian national identity, because during this period the church was treated as one of the determinants of identity.