Suchergebnisse

В данной статье на основе анализа материалов периодической печати, воспоминаний современников, опубликованных статистических данных и архивных документов рассматривается история проходившей в Самарской губернии избирательной кампании в Государственную Думу третьего созыва. Данная проблема имеет особое значение для истории социально-политического развития региона. Выборы в III Думу протекали в иных социальных и политических условиях, нежели в I и II думы. Одновременно с роспуском Думы второго созыва было опубликовано новое Положение о выборах, которое существенно изменило в избирательных собраниях соотношение выборщиков от различных социальных групп. В статье анализируется влияние избирательного закона от 3 июня 1907 года на избирательный процесс и, в частности, на расстановку политических сил. Прослеживаются изменения в процедуре проведения избирательных собраний по крестьянской, землевладельческой и городской куриям, которые в основном были связаны с разделением избирательных съездов на отделения. Особое внимание уделяется тому, как эти изменения ослабляли влияние на выборы одних социальных групп и увеличивали влияние других. Показано отношение электората и отдельных общественно-политических деятелей к избирательной кампании в III Государственную Думу. Характеризуется роль различных партийных организаций в избирательной кампании, и прослеживается ход выборов. Анализируются результаты выборов в Самарской губернии. Представлены краткие сведения о политической ориентации избранных в регионе депутатов, и даны их социальные и сословные характеристики. В статье вводятся в научный оборот ранее неизвестные данные, касающиеся проведения выборов в Самарской губернии. ; The article is based on the analysis of the periodical materials, memoirs of contemporaries, published statistics and archival documents. It is devoted to the history of the election campaign to the State Duma of the third convocation which took place in the Samara province. This problem is of particular importance for the history of the socio-political development of the region. The elections to the Third Duma were held in quite different social and political conditions than to the First and Second Dumas. Simultaneously with the dissolution of the Duma of the second convocation, a new Regulation on Elections was published, which significantly changed the ratio of electors from different social groups in electoral assemblies. The author analyzes the influence of the electoral law of June 3, 1907 on the electoral process and, in particular, on the alignment of political forces. He traces the changes in the procedure for holding electoral meetings in the peasant, land-owning and urban curia, which were mainly associated with the division of electoral congresses into branches. Special attention is paid to how these changes weakened the influence on the elections of some social groups and strengthened others. The author examines the attitude of the electorate and individual public and political figures to the election campaign to the Third State Duma, characterizes the role of various party organizations in the election campaign and the course of the elections, and analyzes the results of the elections in the Samara province. Сontains brief information on the political orientation, social and class characteristics of the deputies elected in the Samara region. The author acquaints the scientific world with previously unknown information about the conduct of elections in the Samara Region.

In the present work the phenomenon of alienation, accompanied the modern formal social contracts – constitutions, is studied. The constitution, considered a formal social contract, is a legal act of alienation of the civil society and the governmental authority under the certain terms. In the context of methodology of the legal political science (the political science of law), the system comparative analysis of major features of alienation and de-alienation, corresponding to the constitutions of bourgeois – democratic, socialist, post-socialist, theocratic and clerical states, is performed. In the work a historical – materialistic approach, according to which the natural state (the interpretation of primitive living) and the social contract (the act of alienation of people's rights to the benefit of the establishing state), is used – the necessary fictions of anti-feudal natural legal theory, formulated in the Enlightenment. In practice the modern states define the people's rights and the "government's", provide for the opportunities of flexible alienation and de-alienation of all the constituted social relations through the formal social contract – the Constitution. This logical scheme constitutes modus operandi of all the study, in the result of which the author came to the conclusion that different types and forms of alienation are immanent to the social contracts (constitutions) of the countries with various social and political system; the ways of constitutional de-alienation are various as well: modernization of the system of rights and freedoms, social guarantees, state-party and state-religious ideology, etc. This process is relatively unlimited, determined by the civilizational features of societies, but, mainly, by the progress of productive forces and productive relations, the inevitable revolutionizing of which raises new issues of alienation and de-alienation on the way to the common good of humanity. ; В представленной статье исследуется феномен отчуждения (алиенации), сопутствующий современным формализованным общественным договорам ‒ конституциям. Конституция, рассматриваемая в качестве формализованного общественного договора, представляет собой юридический акт отчуждения гражданского общества от государственной власти на определенных, прописанных условиях. В рамках методологии юридической политологии (политологии права) осуществлен системный компаративистский анализ основных черт алиенации и деалиенации, соответствующих конституциям буржуазно-демократических, социалистических, постсоциалистических и религиозных государств. В работе использован историко-материалистический подход, согласно которому естественное состояние (интерпретация первобытной жизни) и общественный договор (акт отчуждения прав населения в пользу создаваемого государства) ‒ необходимые фикции антифеодальной естественно-правовой теории, сформулированной в Эпоху Просвещения. Современные государства на практике, через формализованный общественный договор ‒ конституцию, определяют права народа и «правительства», предусматривают возможности алиенации и деалиенации всех конституированных общественных отношений. Данная логическая схема составляет modus operandi всего исследования, в результате которого автор пришел к выводу, что формализованным общественным договорам (конституциям) стран с разнообразным общественно-политическим устройством имманентны различные виды и формы отчуждения; пути конституционной деалиенации также многообразны: совершенствование системы прав и свобод, социальных гарантий, государственно-партийной и государственно-религиозной идеологии и т.д. Данный процесс относительно бесконечен, детерминирован цивилизационными особенностями сообществ, но, главным образом, развитием производительных сил и производственных отношений, неизбежное революционизирование которых ставит новые проблемы алиенации и деалиенации на пути к общему благу человечества.

Доказывается, что современное восприятие неомарксизма не учитывает наличия двух противоборствующих неомарксистских направлений: идеологизированного гуманистического и «сциентистского» академического. Сама история неомарксизма показывает, что его методология может быть другой, отличной от традиционного ее восприятия как идеологически ангажированного подхода. На основе исторического подхода и контент-анализа марксистского и неомарксистского текстового массива установлено, что идеологизация гуманистического неомарксизма, несмотря на оппозицию партийному марксизму, на популярность среди определенных социальных слоев (новых левых) и общественно-политическую активность его теоретиков, была определена гносеологической причиной – изначальной предвзятостью к познаваемой реальности. В такой ситуации метод гуманистического неомарксизма представлял собой проекцию капиталистического порядка на идеал неотчужденного общества, что предполагало исследование капитализма не как явления, которое объективно существует, а как явления, которое не должно существовать. Это привело гуманистический неомарксизм к утопизму. Выявлено, что для академического неомарксизма в большей степени характерна изначальная для всего неомарксизма идеологическая нейтральность. Академический неомарксизм задает отличные от гуманистического неомарксизма параметры исследования: антинормативизм (из неомарксистского исследования исчезает целеполагание на изменение мира), позитивизм (неомарксизм стремится к научной объективности), антипсихологизм (цель неомарксистского познания – выявить закономерности общественно-экономического порядка, а не найти новые движущие силы истории (агентов революции)). Практическая значимость полученных результатов в том, что выявленный академический неомарксизм есть опыт и стратегия для современных научно ориентированных неомарксистских исследований. ; It is proved that modern perception of neo-Marxism does not take into account presence of two opposing neo-Marxism tendencies: ideological humanistic and «scientistic» academic ones. The history of neo-Marxism itself shows that neoMarxism methodology may differ: differ from its traditional perception as a biased ideological approach. It has been established on the basis of historical approach and content-analysis of Marxism and neo-Marxism text material that the ideologization of humanistic neo-Marxism, despite of opposition to party Marxism, despite of popularity among certain social strata (the New Left) and social and political activities of its theorists, was determined by a gnoseological reason – the initial bias towards cognizable reality. In such a situation, the method of humanistic neo-Marxism was a projection of the capitalist order on the ideal of non-alienated society, which suggested the research of capitalism not as a phenomenon that objectively exists, but as a phenomenon that should not exist. This led humanistic neo-Marxism to utopianism. Academic neo-Marxism accordance to primordial ideological neutrality of the whole neo-Marxism as well as academic neo-Marxism research parameters, which differ from humanistic neo-Marxism ones, were revealed. The author mentions anti-normativism, positivism and anti-psychologism among academic neo-Marxism research features. Anti-normativism means that a neoMarxism feature has the sense that the goal-setting to change the world disappears from neo-Marxist research. Positivism is a neo-Marxism feature which has the sense that neo-Marxism strives for scientific objectivity. Anti-psychologism means that the goal of neo-Marxism cognition is to identify patterns of the social-economic order, and not to find new driving forces of history (agents of the revolution). Results received by the author have practical significance since revealed academic neoMarxism is an experience and strategy for current neo-Marxism studies oriented on science.

The international transformations, which the Middle East faced in the 20th and early 21st centuries, virtually made it a region without any regional order. Polycentric structural organization, an intrinsic feature of the Middle East, has resulted in multiple visions of regional order generated by regional powers and global actors actively involved in the regional affairs. Paradoxically, however, none of these powers had enough military, political, cultural or ideological potential to implement its vision and impose it on others. Against this background Turkey's foreign policy strategy had signifi cantly changed at the turn of the centuries. In the later 1990s Turkey was still a status quo power, dependent on its relations with the West and adherent to the principles of non-interference in the regional affairs. However, its rising involvement in global and regional affairs in the fi rst decade of this century made Ankara's foreign policy much more liable to international and regional developments. In addition, the advent to power of the Justice and Development Party added a strong Islamic element to its domestic and foreign policy discourse. As a result during the fi rst decade of this century Turkey undertook an effort to propose its own version of regional order based on the convergence of liberal and Islamic values. The Arab Spring and a new wave of regional destabilization however seriously limited Turkey's ability to do it. Reacting to the regional turbulence Turkey has reset its foreign policy appealing to the concept of "moral realism", an intricate combination of humanitarianism and militarism being its core part. ; Перипетии международных трансформаций, которые Ближний Восток пережил в ХХ и начале XXI века, фактически превратили его в регион без регионального порядка. Характерная для Ближнего Востока на протяжении всей его новейшей истории полицентричность в начале этого века имела своей главной производной многообразие различных видений регионального порядка, которых придерживались региональные державы и глобальные игроки, глубоко вовлеченные в ближневосточные дела. Парадокс такой ситуации заключался в том, что ни у одной из держав не хватало военно-политического и культурно-идеологического потенциала, чтобы реализовать свой проект регионального порядка или навязать его другим. В данном контексте в указанный период внешнеполитическая стратегия Турции претерпела существенные изменения. На рубеже веков она все еще оставалась державой status quo, ориентированной на Запад и придерживавшейся позиции невмешательства в дела региона. Однако возрастающая включенность Турции в глобальные и региональные процессы в 2000-е гг. сделала внешнеполитический курс Анкары гораздо более подверженным влиянию мировой и региональной конъюнктуры, а приход к власти Партии справедливости и развития внес во внутриполитический и внешнеполитический дискурс сильный исламский элемент. В результате лейтмотивом первого десятилетия этого века в турецком дискурсе о региональном порядке стали идеи конвергенции либеральных и исламских ценностей. Однако с началом «Арабской весны» и новой волны дестабилизации Ближнего Востока возможности Турции в построении такого порядка и продуцировании его ценностных ориентаций стали стремительно сокращаться. Результатом реакции на региональную турбулентность стала «перезагрузка» внешней политики Турции в духе нового турецкого концепта «морального реализма», призванного показать причудливое сочетание милитаризма и гуманизма.

The author analyses the introduction of the Soviet civil ceremony of "Red" weddings in postwar Bashkiria in order to eliminate religious beliefs, ethnic customs, and territorial differences by means of uniting youth for the purpose of solving existing social problems. The author refers to Bashkir periodicals of the 1920s, field materials, funds of the national archive of the Republic of Bashkortostan, and publications on the ethnography of the peoples of the republic. Red weddings in Bashkiria were first mentioned on 2 October 1923. In 1924, they were organised in towns, canton centres, and factory settlements among Komsomol members, non-party people, and clerks. In rural areas, attempts to impose new rituals on the public failed. As was explained by Bashkir newspapers, Komsomol leaders in the countryside were economically dependent on their parents and had to agree to their conditions. Additionally, this failure to introduce new practices was explained by the fact that it proved impossible to "develop" and "bring up" one of the spouses, usually a non-Komsomol member. According to field and archival materials, rural areas continued observing their old traditions in the 1920s, keeping patriarchal customs, and conservative worldview. This was particularly true about the Bashkir Trans-Urals, which still preserved a nomadic lifestyle, polygamy, and bride price. In Priuralye Bashkir settlements, there were rare cases of so-called demonstration Red weddings. Overall, the author finds data about Red wedding practices among Russians, Bashkirs, Tatars, Ukrainians, Chuvash, and Estonians. By the late 1920s, Red weddings had stopped as they were discredited in the public's opinion and there had been a change in the political course of the country. ; Представлен анализ опыта Башкирии по внедрению в послереволюционные годы советского гражданского обряда «красная свадьба» с целью искоренения религиозных верований, этнических обычаев и территориальных различий через единение молодежи в деле решения актуальных социальных проблем. В качестве источников использованы периодика Башкирии 1920-х гг., полевые материалы автора последних лет, фонды Национального архива Республики Башкортостан, опубликованные работы по этнографии народов республики. Первое упоминание «красной свадьбы» в Башкирии датируется 2 октября 1923 г. В 1924 г. она проводилась в городах, кантонных центрах и заводских поселках среди комсомольцев, беспартийных рабочих и служащих. В сельской местности попытки навязать новый обряд взамен традиционных ритуалов оказались безуспешными. Газеты Башкирии этот факт объясняли тем, что даже комсомольские лидеры на селе имели экономическую зависимость от родителей и вынужденно соглашались на их условия. Оправданием считалось и то, что одного из супругов-некомсомольцев не удалось «развить» и «воспитать». По полевым и архивным материалам, в 1920-е гг. село в основном продолжало жить по обычаям предков, сохраняя патриархальные порядки и консервативное мировоззрение. Особенно это касается башкирского Зауралья, где сохранялись кочевой образ жизни, многоженство и калым. В приуральских башкирских селах имелись редкие случаи проведения показательной «красной» свадьбы. В целом выявлены сведения о «красной» свадьбе в быту русских, башкир, татар, украинцев, чувашей и эстонцев. К концу 1920-х гг. «красные» обряды перестали проводиться в связи с дискредитацией их в сознании населения и сменой политического курса страны.

The article examines the features of a comparative analysis of interest groups and lobbying. This is a relatively new trend for political sociology and comparative politics that only begins to gain theoretical and methodological outlines. Nevertheless, despite the fact that the comparative analysis of interest groups and lobbying has gone beyond the scope of American political science and American studies, the scientific community still lacks understanding what should be the basis of the research. The variables for comparative analysis that are proposed in this paper are based on the revision of Gabriel Almond's views, as well as on the concepts that have been used in the study of lobbyism in the last two decades. The author shows that Almond's approach to comparative analysis of interest groups and interest groups systems has not lost its acuteness, but it requires actualization in the current stage of political systems' development. As a result, the author proposes the following variables: types of interest groups systems, the interrelationship of interest groups with the party system, the interaction of interest groups with bureaucracy, the influence of interest groups on public opinion, their role in public policy, the processes of lobbying institutionalization, types of strategies used by interests groups in interaction with authorities. This set of criteria covers the most part of theoretical and methodological spectrum of comparative studies of interest groups and lobbying which are conducted by different scientists in different countries. The article aims to show that a more comprehensive and in-depth comparative analysis of interest groups and lobbying brings new opportunities for studying contemporary political processes under the conditions of changing institutional, social and economic environment of the society. ; В статье рассматриваются особенности сравнительного анализа групп интересов и лоббизма. Это относительно новое направление для политической социологии и политической компаративистики, которое лишь начинает обретать теоретико-методологические очертания. Тем не менее, несмотря на то что сравнительный анализ групп интересов и лоббизма вышел за рамки американской политической науки и американистики, в научном сообществе все еще не хватает целостной дискуссии о том, на каких основаниях должны проводится подобные исследования. Переменные для сравнительного анализа, которые предлагаются в данной работе, основаны на ревизии взглядов Габриэля Алмонда, а также на концепциях, которые используются в изучении лоббизма в последние два десятилетия. Автором показано, что подход Г. Алмонда к сравнительному анализу групп интересов и систем групп интересов не потерял акутальности, но требует актуализации в условиях современного этапа развития политических систем. В итоге в качестве базовых критериев предлагается анализ типов систем групп интересов, взаимосвязи групп интересов с типом партийной системы, интеракции групп интересов с органами исполнительной власти и бюрократией, влияния групп интересов на общественное мнение, их роли в публичной политике, процессов институционализации лоббизма, типов стратегий, используемых группами интересов во взаимодействии с органами власти. Данный набор критериев охватывает практически весь теоретико-методологический спектр сравнительных исследований групп интересов и лоббизма, которые проводятся сегодня различными учеными в разных странах. Статья нацелена на то, чтобы показать, что более всесторонний и углубленный сравнительный анализ групп интересов и лоббизма открывает новые возможности для изучения современных политических процессов, складывающихся в условиях изменения институциональной, социальной, экономической среды общества.

Статья посвящена положению религиозных общин на Алтае в контексте государственно-конфессиональной политики в первые годы советской власти. Политика нового советского государства в отношении свободы совести проводилась исходя из идеологии партии большевиков и сложившейся социально-политической ситуации, хотя на начальном этапе тотального запрета на религиозное мировоззрение не было. В то же время желание подорвать материальную независимость церкви привело к принятию государством серии постановлений. В частности, декрет «О земле» превратил во всенародное достояние монастырские и церковные земли. «Декрет о гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния» признавал законными только гражданские браки, зарегистрированные в отделе записей браков и рождений при городской (районной, уездной или волостной земской) управе. Принятие декрета «О свободе совести, церковных и религиозных обществах» лишило права собственности религиозные объединения и подчинило последние общим положениям о частных обществах и союзах. Постепенно к борьбе с религией под влиянием атеистической пропаганды стали подключаться разные слои населения, в том числе молодежь. Активная антирелигиозная работа вылилась в многочисленные показательные суды над религией и священнослужителями. Кампания по вскрытию, изъятию и ликвидации святых мощей привела к разгрому многих церквей и хищению церковного имущества. Нередко последнее сопровождались столкновениями прихожан и представителей государственных органов. Повсеместная национализация, в том числе религиозных объектов, приводила к необходимости арендовать у органов власти здания для размещения верующих на богослужении. Такая ситуация значительно затруднила содержание штата церкви и окончательно подрывало экономическую независимость религиозных объединений.DOI 10.14258/izvasu(2016)4-07 ; The article is devoted to the situation of religious communities in Altai in the context of state-confessional policy in the first years of Soviet power. The policy of the new Soviet state in relation to freedom of conscience was based on the ideology of the Bolshevik Party and the prevailing socio-political situation, although at the initial stage there was no total ban on religious worldview. At the same time a desire to undermine the financial independence of the Church led to the adoption of the series of state regulations. Thus, the decree "On Land" turned monastic and Church lands into a national heritage "The Decree on Civil Marriage, on Children and on Keeping the Books of Acts of State" recognized legitimate only civil marriages registered in the Department of Records of Marriages and Births in the city (district, uyezd or volost) administration. The decree "On Freedom of Conscience, Church and Religious Societies" deprived religious organizations of the right on property and subjected them to the General provisions on private societies and unions. Gradually, suppression of religion under the impact of atheistic propaganda involved different segments of the population including young people. Active anti- religious work resulted in many demonstration trials over religion and the clergy. The campaign of opening, seizure and liquidation of Holy relics led to the defeat of many churches and theft of Church property. It was often accompanied by clashes of parishioners and representatives of government agencies. Widespread nationalization, including religious sites, led to the need to rent state buildings for the faithful to worship. This situation significantly affected the ability to maintain the Church staff and finally undermined the economic independence of religious associations.DOI 10.14258/izvasu(2016)4-07

The article analyzes the causes and the main forms of participation of the indigenous peoples of Central Asian borderlands of the Russian Empire in the all-Russian Muslim movement in the early 20th century. The reason for this was the policy of integration, which was carried out in relation to this etnoregion during the second half of the 19th — early 20th century. The author of the article emphasizes that the integral aspirations of the state have very contradictory consequences. On the one hand, they contributed to the politicization of the peoples of the national borderlands, created the conditions for the formation of the Russian super-ethnos and preservation of the territorial integrity of the empire. On the other hand, cultural and linguistic unification became the defining aspect of integration policies, served one of the main causes of the ethnic identity growth and consolidation of the peoples of the national suburbs, also on the basis of the ideas of Pan- Turkism and Pan- Islamism which ultimately contributed to the strengthening of centrifugal tendencies. Integration of Central Asian nations in the all- Russian Muslim movement during the First Russian Revolution manifested in their participation in the "petition campaign", all-Russian congresses of Muslims, religious and party building. An important aspect of this integration was the connection of Central Asian etnoelites to the work in the Muslim fraction of the State Duma of the Russian Empire. At the same time, the author emphasizes that in its inner content and requirements the religious movement of Muslim Steppe Region and Turkestan had some distinctive features. The latter is determined by the peculiarities of the legal status of Muslim communities in the region in the ethno-social structure of the Russian society. DOI 10.14258/izvasu(2016)4-16 ; В статье анализируются причины и основные формы участия коренных народов центральноазиатских окраин Российской империи в общероссийском мусульманском движении в начале ХХ в. Причиной этого стала политика интеграции, которая проводилась в отношении данного этнорегиона на протяжении второй половины XIX — начала ХХ в. Автор статьи подчеркивает, что интегральные устремления государства имели крайне противоречивые последствия. С одной стороны, они способствовали политизации народов национальных окраин, создавали условия для формирования российского суперэтноса и сохранения территориальной целостности империи. С другой стороны, культурно-языковая унификация, ставшая определяющим аспектом интеграционной политики, выступала одной из основных причин роста этнического самосознания и консолидации народов национальных окраин, в том числе на основе идей пантюркизма и панисламизма, что в конечном итоге способствовало усилению центробежных тенденций. Интеграция народов Центральной Азии в общероссийское мусульманское движение в период Первой русской революции выразилась в их участии в «петиционной кампании», общероссийских съездах мусульман, религиозно-партийном строительстве. Важным аспектом данной интеграции стало «подключение» этноэлит Центральной Азии к работе в Мусульманской фракции Государственной думы Российской империи. В то же время автор статьи подчеркивает, что по своему внутреннему содержанию и требованиям религиозное движение мусульман Степного края и Туркестана имело отличительные особенности. Последние определялись особенностями правового положения мусульманских общин региона в этносоциальной структуре российского общества. DOI 10.14258/izvasu(2016)4-16

Die vorliegende Dissertation befasst sich mit dem hochaktuellen und noch nicht ausführlich analysierten Thema: wie wurde das Bild des "Neuen Menschen" im Dokumentarfilm des nachrevolutionären Russlands der 1920-er Jahre dargestellt. Der Fokus liegt dabei auf der Frage, inwiefern die Darstellung eines Menschen und seines Lebens im Film der historischen Realität der Zeit entspricht, als die sogenannte Neue ökonomische Politik (NEP) durchgeführt wurde. Die Untersuchung des Forschungsstandes in diesem Bereich hat gezeigt, dass, obwohl die sowjetischen Dokumentarfilme dieses Zeitraumes schon mehrmals erforscht worden sind, es keine spezielle wissenschaftliche Abhandlung zu diesem Thema gibt. Als Forschungsgegenstand für diese Arbeit dienen Dokumentarfilme von Dziga Vertov, einem bekannten sowjetischen Regisseur dieser Zeit. Sein großes Talent erlaubte ihm einige Dokumentarfilme zu drehen, die immer wieder von Wissenschaftlern als äußerst informative Quellen für die ersten Jahrzehnte des sowjetischen Russlands verwendet werden. Die Innovativität und Originalität von Vertovs Herangehensweise wurden oft von Forschern in ihren Werken behandelt. Das Verhältnis zwischen seinem Screen-Bild und der Realität ist aber immer an der Peripherie der Forschung geblieben. Ziel dieser Arbeit ist es herauszufinden, wie das im Film gezeigte Porträt des "Neuen Menschen" in Vertovs Dokumentationen erscheint, welche Kennzeichnen (des Porträts) von seiner Kamera beleuchtet werden und ob die Ergebnisse der Aufnahme und des Schnittes mit der Realität im Einklang stehen. Vertovs Dokumentationen werden nicht für "Abdrücke" der Wirklichkeit, sondern für Kunstwerke, die der sozialpolitischen Situation des Landes entsprechen, gehalten. So gesehen, erscheint das kollektive Bild des "Neuen Menschen" als ein künstliches Modell, das vom Regisseur extra geschaffen wurde, um die Propaganda-Aufgaben der bolschewistischen Partei zu erfüllen. Die Arbeit enthält einige Illustrationen: Bilder aus Vertovs Filmen. ; The paper deals with a currently important subject that has not so far received all the scholarly attention it deserves: the picture of "the New Man" as presented on the documentary film-screen in the 1920es in the post-revolutionary Russia. The main focus is on how far the presentation of man`s life on the screen is true to the actual reality of the period when the Soviet government started the so-called "new economic policy" (the NEP) in the country. The study of the state of the art in the field has shown that, although the soviet documentary film-works of the period have been subjected to close scrutiny by quite a few authors, no special research has been carried out on the issue under discussion. The material subjected to analysis along these lines comprises documentary films by Dziga Vertov, a famous Soviet documentalist of that time, whose talent as film-director enabled him to create an impressive amount of documentaries, which have traditionally been used in scholarly research as a reliable source of information about the early years of the soviet rule. The novelty of Vertov?s approach has been discussed time and again by quite a few scholars, but the correlation of his screen and the reality of life has somehow been out of focus. The aim and purpose of the present study is to find out how the screen-portrait of the ?new man? was built up in Vertovs documentaries, which of his characteristics were highlighted, whether or not the result of the camera-work and the following cutting and arrangement of mini-pictures corresponded to reality. Vertovs films are looked at not as screen-replicas of the then-reality but as products of the time, conditioned by the peculiarities of the social political situation in the country. Viewed from this point, the collective screen-portrait of "the New Soviet Man" turns out to be a largely artificial model, carefully and creatively constructed and elaborated by a talented director to fulfil the tasks set by the party propaganda. ; eingereicht von Elena Fritzer ; Abweichender Titel laut Übersetzung der Verfasserin/des Verfassers ; Zsfassung in dt. und engl. Sprache ; Cyrl ; Graz, Univ., Diss., 2014 ; OeBB ; (VLID)240166

The fundamental concept is that public space is not a private property. So, a facade (the outer skin, the last millimeter) belongs to the town, not to the owner of the building. Changing the rendering, a window, adding or removing anything from a facade requires a permission delivered by the town's authority.In places like Paris, Bordeaux, Marseilles, Lyon, Strasbourg… everywhere one can find a registrated building such as a cathedral, a castle, or a group of ancient buildings, a national administration is controlling this permission. This administration is called «historical monuments administration» and is locally lead by a specialized architect.In the late seventies, French government decided to reduce advertising on the roads and on the city walls. Advertising on the road was leading to a confusion reducing the efficacy of the roadsigns and direction signs, which is dangerous. The reduction was under control of a national administration: the ministry of equipment in charge of the roads design. Advertising on the walls with publicity boards was under control of the cities. Every city has a townplanning regulation. Many cities included forbidding advertisement boards on the walls in this regulation.A couple of firms, but mainly once (Decaux) found clever to give a hand to the cities to control advertising. Decaux developed a line of bus stop shelters including advertisements and advertising panels and paid the cities the right to put rather smaller publicities on the public domain.Now Decaux is no more alone on this market and the cities are comparing offers.Marseille turned to a foreign advertising firm who pays three times the price Decaux paid… for half of the advertising surface. Freiburg erased totally the public domain advertisements, selling the tramways and bus coachwork as advertising spaces. Paris is reopening the advertising market before the end of Deacaux's contract and will pay Deacaux a huge amount for this breach of contract. But the price paid by the new contracting party is expected to be over ten times what Decaux is presently paying… So Bertrand de la Noe, the Lord Mayor, decided to reduce by three or four the surface. The Paris citizen will earn 2.5 to 3 times more money getting also a cleaner public space. Yes… as public space, public money belongs to the community of the citizen…The other fundamental laws are commercial: on one hand «low offers make high prices» and on the other hand «too many signs are insignificant».Reducing the number of signs makes the remaining signs more readable, which is the first quality of advertising. That is why every one seems to be satisfied with few publicity. The town gets more money out of it and offers a nice townscape. The publishers are sure to be alone on the market as long as they keep the contract. The publishers are sure to be alone on the market as long as they keep the contract. The firms are guaranteed to be well seen.

Introduction. This paper analyzes how the journalists' professional identity is changing in the reality of hybrid media system. Understanding of journalists' professional identity is based upon the conclusion that information environment is building the journalists' characters today. The mixing of media and digital technologies leads to the hybridization of media in its basis. Journalist's activities within the present media system lead to contradictory and sometimes odd effects.Methodology and sources. The comparison and generalization of expert interviews, public opinion polls and official documents and media texts were applied. Content analyses of journalist's papers and discourse analysis of theoretical studies were also used to study the professional identity of journalists.Results and discussion. In this paper we try to answer how does the global digital environment affect the conditions, goals and effects of journalist's professional activities? How the journalist's professional activity changes? What characteristics of journalist should be included in the professional identity that appears in the hybrid media system? We consider such factors affecting political journalists' self-identification as recruiting organization and its founders' proximity to the power structures, pool of experts, party allegiance and journalist's skills including the level of technological equipment and understanding the modern network principles of the life of information.Conclusion. Due to the increasing amount of information social uncertainty is rising and it is becoming harder and harder to forecast media impact on the public consciousness. Studies among journalists in Russia, Europe and USA show that professional selfidentification is blurred within personal, professional and virtual roles and results in hybrid identity that sometimes consists of mutually exclusive values. It is possible to suggest that structure changes in professional identity structure will affect the components of professionalism in the future. ; Введение. Статья посвящена анализу особенностей профессиональной идентичности журналиста в контексте современной медиасистемы. Интеграция новых технологий в журналистику запустила процессы конвергенции способов доставки информации, а на сущностном уровне – гибридизации медиа. Концептуализация профессиональной идентичности журналиста обосновывается интерпретацией особенностей информационной среды как предпосылки и результата формирования личности журналиста в современных условиях. В связи с этим предлагается понятие «гибридная идентичность», означающее сочетание традиционных и новых журналистских практик, возникших в результате слияния журналистики с современными цифровыми технологиями.Методология и источники. В статье на основе дискурс-анализа теоретических и практических исследований Э. Чедвика, М. Кастельса, Д. Уивера, Н. Фентон, Э. Лаук, П. О'Доннел, Э. Холтона, Х. Орнебринга, анализа документов (докладов и отчетов ЮНЕСКО, Международного института прессы), опросов общественного мнения (ВЦИОМ), включенного наблюдения, контент-анализа англоязычных и русскоязычных текстов общественно-политических изданий моделируется профессиональная действительность современной журналистики и концептуализируется профессиональная идентичность журналиста.Результаты и обсуждение. Исследования в России, Европе и США показывают, что с размытием границ между сетевой, личной и корпоративной ролями профессиональная самоидентификация затрудняется и формируется гибридная идентичность, состоящая подчас из взаимоисключающих ценностных компонентов. Можно предположить, что трансформация структуры профессиональной идентичности неизбежно повлияет на составляющие профессионализма в будущем.Заключение. К факторам, влияющим на идентичность современного журналиста, можно отнести профессиональный контекст и специфику организации, в которой трудится журналист, а также технологический компонент, вынуждающий журналиста осваивать новые способы и платформы продвижения информации. В условиях гибридизации медиасистемы смешение традиционных ориентаций с новыми, возникшими в результате интеграции в журналистские практики цифровых технологий, приводит к формированию гибридной идентичности, характеризующейся парадоксальностью ценностных сочетаний.

This article describes the system of nominations in the texts of the Soviet constitutions reflecting the reconsideration of the provisions of internal policy over the course of sixty years of the existence of the USSR. The author analyses the Constitutions of 1918, 1924, 1936, and 1977 considering several thematic groups of vocabulary: 1) a system of nominations of subjects of law expressed by nouns: государство, гражданин, личность, народ, общество, совет, трудящийся, человек, член (Eng. state, citizen, personality, people, society, union, worker, person, member); 2) the idea of the structure of society in the nominations of social groups and strata: трудящийся, рабочий класс, крестьянство (Eng. worker, working class, peasantry); 3) nominations of management tools and economic terms: власть, выборы, партия, собственность (Eng. power, election, party, property); 4) the phrase иметь право (Eng. have a right to); 5) the use of the adjective свободный (Eng. free) and noun свобода (Eng. freedom); 6) the peculiarities of characterisation means: государственный, народный, общественный, советский (Eng. state, people, public, Soviet, etc.). The authors of the constitutions prefer the nomination гражданин (Eng. citizen), which supersedes the substantivised participle трудящийся (Eng. working [person]). In the constitution of 1918, the social structure is not exhaustively represented. In the constitutions of 1924, 1936, 1977, there are no terms used by the authors of the first constitution: паразитические слои (Eng. parasitic strata) and беднота (Eng. the poor). An analysis of the word usage makes it possible to identify three mechanisms of ideological camouflage: a) the replacement of an ideological nomination in which a new neutral name is chosen with the same denotation: the phrase советская власть (Eng. Soviet power) is replaced by the construction государственная власть (Eng. state power); b) the inclusion of the unit in the official name of the country, institution or authority Совет министров (Eng. Council of Ministers); c) abbreviation of the Советский союз to Союз ССР, СССР (Eng. USSR) (the inclusion into the onym and abbreviation is accompanied by a desemantisation of the word). ; В статье описывается система номинаций в текстах советских конституций, отражающая переосмысление положений внутренней политики на протяжении шестидесяти лет существования СССР. Анализируются конституции 1918, 1924, 1936 и 1977 гг. Рассматриваются несколько тематических групп лексики: 1) система номинаций субъектов права, выраженных существительными: государство, гражданин, личность, народ, общество, совет, трудящийся, человек, член; 2) представление о структуре общества в номинациях социальных групп и страт: трудящийся, рабочий класс, крестьянство; 3) номинации инструментов управления и экономические термины: власть, выборы, партия, собственность; 4) словосочетание иметь право; 5) употребление прилагательного свободный и существительного свобода; 6) специфика средств характеризации: государственный, народный, общественный, советский и др. Авторы конституций предпочитают номинацию гражданин, которая вытесняет субстантивированное причастие трудящийся. В конституции 1918 г. социальная структура не представлена исчерпывающе полно. В конституциях 1924 г., 1936 г., 1977 г. не встречаются термины, которыми оперируют авторы первой конституции: паразитические слои и беднота. Анализ словоупотребления позволил выявить три механизма идеологического камуфлирования: а) замену идеологизированной номинации, при которой выбирается новое нейтральное название при тождественном денотате: словосочетание советская власть заменяется конструкцией государственная власть; б) включение единицы в официальное название страны, института или органа власти — Совет министров, в) аббревиацию Союз ССР, СССР (включение в оним и аббревиатуру сопровождается десемантизацией слова).

The article deals with the problem of neotraditionalism (including Russian) on the modern empirical basis. The author of the study considers, that neotraditionalism as a factor of neoconservative modernization is dual and irrational. Since the continuity of political traditions is important for the development of the state, the continuation of good traditions is the ethical basis of power. The new traditionalism is the renewal of the traditional old schemes and methods of management. Neotraditionalist political practice in recent years has revealed a number of negative aspects in the political life of Russian society: the dominance of the party in power, the verticalization of power, the adaptation of power in the consolidation of society. The statement of modalities of neotraditionalism in the transformation of power as the system-forming Institute, predetermined the neo-conservative modernization, has been substantiated. The author of the study is convinced, that the inertial model of political development has been shown to the post-traditional transitional society, because it has been stipulated to the generational change of elites. In posttraditional society in the conditions of crisis the power, fighting against political turbulence, for the sake of achievement of political stability in society, applies not only mechanisms of political and legal regulation, but also neotraditionalist instruments of regulation. Therefore, there is a need to consider the problem of neotraditionalism not only in theoretical aspect, but also in practical terms. Political neotraditionalism is the extension of the sphere of informal relations. Neotraditionalism predetermined the specifics of the evolution of power and management in the context of country identification. Neotraditionalism in the management system of the modern information society is dual. Democratic of the personalized management models is relative. The modern information society has been prepared for the transition from a monosubject management model to a polysubject model. Neotraditionalism in the ontological sense is not the opposite of the old original traditionalism, which is confirmed by practice. Neotraditionalism in terms of negative stabilization passes a serious test on ethics. ; В статье рассмотрена проблема неотрадиционализма, в том числе российского, на современной эмпирической базе. Автор исследования считает, что неотрадиционализм, как фактор неоконсервативной модернизации, двойствен и иррационален. Поскольку для развития государства важна преемственность политических традиций, то продолжение добрых традиций – этическая основа власти. Новый традиционализм – обновление традиционных старых схем и методов управления. Неотрадиционалистская политическая практика последних лет выявила ряд негативных моментов в политической жизни российского общества: доминирование партии власти, вертикализация власти, адаптация власти при консолидации общества. Обоснована констатация модальности неотрадиционализма в трансформации власти как системообразующего института, предопределившего неоконсервативную модернизацию. Автор исследования убежден, что инерционная модель политического развития показана к посттрадиционному переходному обществу, поскольку обусловлена преимущественно поколенческой сменой элит. В посттрадиционном обществе в условиях кризиса власть, борясь с политической турбулентностью, ради достижения политической стабильности в обществе, применяет не только механизмы политико-правовой регуляции, но и неотрадиционалистские инструменты регулирования. Поэтому возникает необходимость рассмотрения проблемы неотрадиционализма не только в теоретическом аспекте, но и в практическом плане. Политический неотрадиционализм – расширение сферы неформальных отношений. Неотрадиционализм предопределил специфику эволюции власти и управления в контексте страновой идентификации. Неотрадиционализм в системе управления современным информационным обществом двойствен. Демократичность персонифицированной модели управления относительна. Современное информационное общество подготовлено к переходу от моносубъектной модели управления к полисубъектной модели. Неотрадиционализм в онтологическом смысле не противоположен старому изначальному традиционализму, что подтверждает практика. Неотрадиционализм в условиях негативной стабилизации проходит серьезные испытания на этичность.

The paper presents the characteristic features of the first Soviet female gender model in the first stage of its development — in the 1920s. Showing transformations that took place in the structure of the female gender role at the macro-level: in typical activities, social status, the content of the common images of women. The differences in the approaches to the issue of women as an additional resource of military force in the positions of the tsarist government, the Provisional Government of the White movement and of the Council of People's Commissars. Lighting performance of the Bolshevik Party leader Vladimir Lenin on the role of women in the socialist revolution. Described as based on the legal equality of women with men as set forth in Soviet legislation in October 1917 — in 1918, there was reform of the system of marriage and family relations, the implementation of the slogan ofthe liberation of women from the household, the implementation of large-scale measures to protect mothers and children . At this time, taking into account the physiology of the female body to create special conditions of women's work; introduced benefits for pregnant women, pregnant women, postpartum women and nursing mothers, including maternity leave and maternity leave; organized women's and children's counseling. Identified common features of the first Soviet female gender model, form in the 1920s — the first half of the 1930s, determined hallmarks of its original shape of the 1920s. The most important of which were the presence of work among women department's, freedom of abortion attitude to prostitution as a social disease and combating its cultural, educational and socio-economic measures discourse of women's movement, the active involvement of women in management. In conclusion the impact of policies on the protection of mothers and children to social position of women. ; В статье дана характеристика особенностей первой советской женской гендерной моделина первом этапе её развития — в 1920-е гг. Показаны трансформации, происходившие в структуре женской гендерной роли на макросоциальном уровне: в типичных видах деятельности, социальном статусе, содержании распространенных представлениях о женщине. Выявлены различия в подходах к вопросу о женщинах как дополнительном ресурсе военной силы в позициях царского правительства, Временного правительства, Белого движения и Совета Народных Комиссаров. Освещены представления лидера партии большевиков В. И. Ленина о роли женщин в социалистическом перевороте. Описано, как на основе юридического равноправия женщины с мужчиной, закрепленного в советском законодательстве в октябре 1917 г. — 1918 г.,происходило реформирование системы брачно-семейных отношений, реализация лозунгаосвобождения женщины от домашнего хозяйства, осуществление крупных мер по охране материнства и младенчества. В это время с учетом физиологии женского организма создавались особые условия женского труда; вводились льготы для беременных, рожениц, родильниц и кормящих матерей, в том числе, отпуск по беременности и послеродовой отпуск; организовывались женские и детские консультации. Установлены общие черты первой советской женской гендерной модели, формировавшейся в 1920-е — первой половине 1930-х гг. Определены отличительными признаками её первоначальной формы 1920-х гг., важнейшими из которых стали наличие женотделов, свобода аборта, отношение к проституции как к социальной болезни иведение борьбы с ней культурно-просветительными и социально-экономическими мерами, дискурсность женского движения, активное вовлечение женщин в управленческую деятельность. В заключение отмечено влияние политики по охране материнства и младенчества на социальные позиции женщин.