Suchergebnisse

Поступила в редакцию: 25.12.2020. Принята к печати: 24.01.2021. ; Submitted: 25.12.2020. Accepted: 24.01.2021. ; Рецензия на книгу: Crouzet D. Les enfants bourreaux au temps des guerres de Religion. — Paris : Albin Michel, 2020. — 336 p. Данное эссе представляет собой размышления над новой книгой известного французского историка Дени Крузе, посвященной теме детского насилия, и шире — образу детей во время Религиозных войн во Франции. Новизна и ценность рассматриваемой книги заключается в выделении образов «невинных младенцев» в отдельный сюжет. Новыми представляются и размышления автора об «истоках вдохновения» юных французских гонителей гугенотов. Д. Крузе указывает на антропологические соответствия, присущие культуре как итальянских, так и французских городов. Здесь и карнавальная инверсия «мира наизнанку», и социальная функция объединений молодежи, участвующих в обрядах шаривари. Исследователь обращается к новым источникам: песнопениям, исполняемым детьми на Рождество, к мистериям и мираклям. Играя как невинных младенцев, страдающих от Ирода, так и ангелов, карающих злодея, городские дети учились тому, что и как делать в условиях карнавального вызова. Интерес представляет процесс выхода из эсхатологического активизма. После 1572 г. банды детей-палачей сходят со сцены. Лишь убийство Гизов на Рождество 1588 г. выплеснуло на улицы Парижа толпы детей. Но теперь они описывались иначе — как дисциплинированная масса, занятая не погромами, но молитвами. Крузе говорит о «католическом сознании», но это был уже иной католицизм, реформированный, все далее отходящий от старого «корпоративного католицизма». Религиозная политическая активность детей уйдет в прошлое. Вновь образ невинного ребенка будет востребован уже после Революции, когда в десакрализованном контексте дети станут воплощением французской нации. ; Review of: Crouzet, D. (2020). Les enfants bourreaux au temps des guerres de Religion. Paris: Albin Michel. 336 p. This essay contains reflections on a new book by renowned historian Denis Crouzet on children's violence, and, more broadly, on the image of children during the French Wars of Religion. In the book under review, the novelty lies in the fact that the images of 'innocent infants' make part of a separate plot. Just as novel are Denis Crouzet's reflections on the 'sources of inspiration' of the young French persecutors of heretics. The author indicates the anthropological correspondences inherent in the culture of both Italian and French cities, such as the carnivalesque inversion of the 'world inside out' and the social function of youth associations taking part in the 'charivari' rites. Denis Crouzet pays attention to sources that are novel to him, like children's Christmas chants, mystery plays, and 'miracles'. While impersonating the Innocents persecuted by Herod but also angels carrying retaliation to this villain, urban children learnt what and how to do in the face of a carnival challenge. The ways to leave the eschatological activism are of particular interest. After 1572, the gangs of executioners-children left the scene. Only the murder of the Guises on Christmas Day, 1588, threw crowds of children into the streets of Paris. Now they were described differently, however, — as a disciplined mass, occupied not with outrages but with prayers. The author speaks of 'Catholic consciousness', but that was already a different reformed Catholicism, departing further and further from the old 'corporate Catholicism'. The religious political activity of children would become a thing of the past, however. The image of an innocent child would once more be in demand only after the Revolution, when, this time in a desacralised context, children became the embodiment of the French nation.

Констатируется, что экстремизм связан с политическими амбициями обретения властных полномочий с помощью насилия. Такие амбиции могут присутствовать и в религии, особенно если она выдвигает универсалистские претензии. Утверждается, что религиозно-мотивированный экстремизм присутствует в движениях, для которых характерно представление о невозможности толерантного отношения к иным религиозным формам и воззрениям. Религиозный экстремизм, показательным примером которого сегодня является исламизм, ориентирован на установление теократии, а не политической диктатуры. Показано, что постоянно готовый к насилию религиозный экстремизм дрейфует в сторону религиозного терроризма, который представляет собой агрессивные насильственные действия против несогласных с экстремистами людей. Насилие служит достижению религиозных, политических или идеологических целей, а терроризм является средством оказания давления. ; Extremism is associated with the political ambitions of gaining power through violence. Such ambitions can also be present in religion, especially if it imposes universalist claims. There is religiously motivated extremism in the movements for which the conception of the impossibility of tolerant attitude to other religious forms and views is typical. Religious extremism, exemplified by Islamism today, is directed toward establishing a theocracy, not a political dictatorship. Constantly ready for violence, religious extremism is drifting towards religious terrorism, which is an aggressive violent act against people who disagree with extremists. Violence serves religious, political or ideological purposes, and terrorism is a mean of putting pressure.

This essay contains reflections on a new book by renowned historian Denis Crouzet on children's violence, and, more broadly, on the image of children during the French Wars of Religion. In the book under review, the novelty lies in the fact that the images of 'innocent infants' make part of a separate plot. Just as novel are Denis Crouzet's reflections on the 'sources of inspiration' of the young French persecutors of heretics. The author indicates the anthropological correspondences inherent in the culture of both Italian and French cities, such as the carnivalesque inversion of the 'world inside out' and the social function of youth associations taking part in the 'charivari' rites. Denis Crouzet pays attention to sources that are novel to him, like children's Christmas chants, mystery plays, and 'miracles'. While impersonating the Innocents persecuted by Herod but also angels carrying retaliation to this villain, urban children learnt what and how to do in the face of a carnival challenge.The ways to leave the eschatological activism are of particular interest. After 1572, the gangs of executioners-children left the scene. Only the murder of the Guises on Christmas Day, 1588, threw crowds of children into the streets of Paris. Now they were described differently, however, — as a disciplined mass, occupied not with outrages but with prayers. The author speaks of 'Catholic consciousness', but that was already a different reformed Catholicism, departing further and further from the old 'corporate Catholicism'. The religious political activity of children would become a thing of the past, however. The image of an innocent child would once more be in demand only after the Revolution, when, this time in a desacralised context, children became the embodiment of the French nation. ; Данное эссе представляет собой размышления над новой книгой известного французского историка Дени Крузе, посвященной теме детского насилия, и шире — образу детей во время Религиозных войн во Франции. Новизна и ценность рассматриваемой книги заключается в выделении образов «невинных младенцев» в отдельный сюжет. Новыми представляются и размышления автора об «истоках вдохновения» юных французских гонителей гугенотов. Д. Крузе указывает на антропологические соответствия, присущие культуре как итальянских, так и французских городов. Здесь и карнавальная инверсия «мира наизнанку», и социальная функция объединений молодежи, участвующих в обрядах шаривари. Исследователь обращается к новым источникам: песнопениям, исполняемым детьми на Рождество, к мистериям и мираклям. Играя как невинных младенцев, страдающих от Ирода, так и ангелов, карающих злодея, городские дети учились тому, что и как делать в условиях карнавального вызова.Интерес представляет процесс выхода из эсхатологического активизма. После 1572 г. банды детей-палачей сходят со сцены. Лишь убийство Гизов на Рождество 1588 г. выплеснуло на улицы Парижа толпы детей. Но теперь они описывались иначе — как дисциплинированная масса, занятая не погромами, но молитвами. Крузе говорит о «католическом сознании», но это был уже иной католицизм, реформированный, все далее отходящий от старого «корпоративного католицизма». Религиозная политическая активность детей уйдет в прошлое. Вновь образ невинного ребенка будет востребован уже после Революции, когда в десакрализованном контексте дети станут воплощением французской нации.

Современная российская карта угроз религиозной безопасности многогранна. Согласно многим исследованиям, первое место в иерархии угроз занимает деятельность радикальных исламистов, пропагандирующих экстремистские цели, на втором месте – активность нетрадиционных религий. Статья посвящена анализу методического инструментария и результатов региональных и всероссийских социологических опросов, направленных на выяснение качества межконфессиональных отношений и места религиозных рисков в системе национальной безопасности. Исследования религиозной сферы требуют известной деликатности, что лишь усложняет процесс составления эмпирического инструментария. В статье проанализирован опыт социологических опросов в регионах Поволжья (Башкирии, Пензе, Ульяновске, Мордовии, Астрахани) и Северного Кавказа, привлекались также и данные всероссийских опросов. Целью статьи является определение наиболее эффективных методических стратегий измерения межконфессионального напряжения и определения уровня опасности совершения насилия на религиозной почве. Анализ методического инструментария показывает, что высокая тревожность массового сознания фиксируется с помощью вопросов о допустимости или недопустимости насилия в межрелигиозных отношениях; о необходимости предоставить той или иной конфессии особые права (официально закрепить ее господствующее положение); о пользе или вреде перехода из одной религии в другую; об отношении к демонстрации в публичной сфере религиозных символов (например, хиджаба). Анализ стратегий эмпирических исследований позволил зафиксировать тенденцию представлять нетрадиционные для России конфессии как серьезную угрозу религиозной безопасности, а также объединять под единой шапкой такие разнородные явления, как ваххабизм, движение свидетелей Иеговы, протестантизм, кришнаизм. Напротив, традиционные религии российскими политологами рассматриваются в качестве главных союзников государства в сфере поддержания религиозной безопасности. Сформулирован вывод, согласно которому именно выбор методики исследования, в немалой мере определяющей его результаты, может формировать адекватные или иллюзорные представления о степени религиозной безопасности как у заказчиков исследования, так и в целом у населения нашей страны. ; The contemporary Russian map of threats to religious security is multifaceted. The first place in the hierarchy of threats is the activity of radical Islamists promoting extremist goals, while the second place belongs to the activity of non-traditional religions. This article is devoted to the analysis of methodological tools and results of regional and All-Russian sociological surveys aimed at determining the quality of interfaith relations and the place of religious risks in the national security system. Research into the religious sphere requires a certain sensitivity, which only complicates the process of compiling empirical tools. This article analyzes the experience of sociological surveys in the Volga Region (Bashkortostan, Penze, Ulyanovsk, Mordovia, Astrakhan) and the North Caucasus, using the data from All-Russian surveys. The purpose of this article is to identify the most effective methodological strategies for measuring sectarian tension and determining the risk of religious violence. The analysis of methodological tools shows that the high anxiety of mass consciousness can be recorded using questions on a number of issues. They include the admissibility or inadmissibility of violence in interreligious relations; the need to grant special rights to a denomination (to formalize its dominant position); the benefits or harms of the transition from one religion to another; the attitude towards the demonstration of religious symbols in the public sphere (e. g. hijab). The analysis of empirical research strategies allowed recording the tendency to present non-traditional faiths for Russia as a serious threat to the religious security, as well as to unite under a single cap such diverse phenomena as Wahhabism, the movement of Jehovah's Witnesses, Protestantism, and Krishnaism. On the contrary, Russian political scientists consider traditional religions the main allies of the state in the field of maintaining religious security. The author concludes that the choice of methods can influence individual and collective perceptions of religious security.

Research of the issues of counteracting extremist crimes has recently become one of the most urgent tasks for both Russian and foreign criminologists. Russia is a multinational and multi-confessional state. This fact gives special importance to fighting extremist crimes, which is impossible without the analysis of the causal complex of murders motivated by political, ideological, racial, national or religious hatred of enmity, as well as hatred or enmity towards a particular social group. The motive is a crucial element for understanding specific characteristics of an extremism act. An ideologically-motivated murder is caused by intolerant or hateful attitude of the perpetrator towards the victim resulting from the disagreement with his views, convictions, principles. A politically-motivated murder is caused by intolerance or hatred of the perpetrator towards the victim as a representative of alternative political views regarding the existing social order, a country's economic structure, the political activity of public organizations, parties, movements. There are different levels of manifestations of extremist actions that differ in character and degree of public danger. The paper is devoted to researching specific traits and development trends for the factors that influence the contemporary condition and structure of extremism-motivated murders; the authors use them as a basis for the system of causes and conditions of such crimes. The paper analyses economic, political, legal, informational factors that define complex determinants of such crimes at the general social level. The authors suggest recognizing globalization and population migration (including illegal migration) that followed it as one of the determinants. They conclude that at the social and psychological level extremism-motivated murders are determined by the activities of organized small social groups. © 2016, Baikal National University of Economics and Law. All rights reserved.

В докладе рассмотрена концепция жертвенного акта Р. Жирара и специфика его функционирования в различных сферах общественной жизни. Р. Жирар разработал проблематику жертвоприношения, миметического насилия как акта, являющегося краеугольным камнем культуры и социума. Условием существования человечества как такового является реальное и периодически повторяющееся событие — священное жертвоприношение, которое способствует единению членов общества, снижению напряжѐнности и конфликтности. Развивающееся по пути неуклонной эскалации насилие преодолевается с помощью насилия, обращѐнного на заместительную жертву, т.е. не влекущего за собой акта возмездия и таким образом разрывающего круг насилия. Актуальность концепции Р. Жирара подтверждается не только его собственными историческими изысканиями, но и востребованностью концепции кризиса жертвенности, связанного с нарушением чѐткости идентификации и дифференциации, которым характеризуется современное состояние общества. Жертвенное насилие утрачивает свою первоначальную функцию «очищения» общества и, фактически, превращается в свою противоположность – насилие незаконное и «нечистое». На сегодняшний день жертвоприношение ярко проявляется в различных социальных практиках: от акционизма до терроризма. ; The report analyzes R. Girard's concept of the sacrificial act and the specifics of its functioning in various areas of public life. R. Girard developed the issue of sacrifice, or mimetic violence, as an act being the cornerstone of culture and society. The condition for the existence of mankind per se is a real and periodically recurring event — a sacred sacrifice, which contributes to the unity of members of society, to decrease of tension and conflict. Violence that develops along the path of steady escalation is overcome through violence directed at the substitute victim, i.e. not entailing an act of retaliation and thus breaking the cycle of violence. The relevance of R. Girard's concept is confirmed not only by his own historical research, but also by the demand of the concept of the crisis of sacrifice, related to a violation of the clarity of identification and differentiation, which characterizes the current state of society. Sacrificial violence loses its original function of "purifying" society and, in fact, turns into its opposite – illegal and "unclean" violence. To date, the sacrifice is clearly manifested in various social practices from actionism to terrorism.

Раздел "Международные отношения и внешняя политика" ; Анализируются основные аспекты, способствовавшие созданию террористической группировки «Исламское государство», особенно те из них, которые носят политический и религиозный характер. Автор акцентирует внимание на экстремистской интерпретации ИГ основных теологических канонов ислама, которые в трансформируемом виде проповедуют насилие и причисляют к иноверцам всех тех, кто не согласен с такими трактовками. Он выделяет главные цели ИГ – построение исламского государства – халифат, где будут установлены законы шариата в том виде, в каком они существовали в начальном периоде ислама; отрицание всех последующих религиозных нововведений; объявление джихада основным методом борьбы; конечная цель – создание всемирного халифата. В статье рассматриваются главные политические и военные группы в Ираке и Сирии, которые, несмотря на общность цели свержения существующих режимов, ведут активную борьбу с ИГ на завоеванных им территориях. При этом автор отмечает существенные различия в религиозной идеологии ИГ и противостоящих группировок, подчеркивая, что идея халифата широко критикуется ООН, многими правительственными и известными исламскими правоведами, не признающими группировку «Исламское государство». = The article undertakes the analysis of the main aspects which enabled the formation of the extremist terrorist group «The Islamic State» (IS) and, in particular, of the most important of them of political and religious nature. The author emphasizes that IS follows an extreme interpretation of the basic Islamic theological canons, promoting religious violence and regarding those who do not agree with such interpretations as infidels. He distinguishes the main goals of IS – the foundation of Islamic state (caliphate) with sharia laws by returning to the early period of Islamic religion; rejecting all innovations in it; announcing the leadership of jihad as the first priority over all methods of struggle, and as an ultimate goal – proclaiming a world-wide caliphate. The article highlights the main political and military opposition groups in Iraq and Syria most of which call for the overthrow of the Syrian and Iraqi governments but at the same time launch an active offensive against IS on conquered territory. The author notes the significant differences between the basic theological principles of IS and all opposing groups by underlining the thesis that idea of caliphate has been widely criticized and condemned by United Nations, various governments and mainstream Muslim lawyers which refuse to acknowledge «the Islamic State».

This article observes the imagery of Nusantara in the report of Nicolò Conti (ca. 1395–1469) a Venetian traveller and merchant of the first half of the 15th century. The mer-chant's itinerary contains a brief description of the Malay-Indonesian world — a product of a dialogue between a merchant himself and a humanist Poggio Bracciolini. Conti reported about his visits to Sumatra, "two Javas" (probably, Java and Borneo or Java and Southern Sumatra) and Champa. The merchant perceived Nusantara mainly as a region of violence and unbridled morals, he described a scene of amuk in details. This traveller also paid particular attention to the valuable merchandise of the region: spices and exotic plants and animals, including the Moluccan parrots. However, Conti's account lacks any mentions of the states, rulers or palaces in the Malay-Indonesian region. This distinguishes his account from many other sources on Nusantara (Chinese and Muslim ones). Conti's silence about the political entities or kings of Nusantara makes localization or identifying of some certain features of the region rather diffi-cult. Conti's lack of attention to the religious practices of Nusantara contrast with his deep attention the Hindu traditions of the South Asia. The understanding of Conti's specific social milieu can explain the reasons of his silence about such important issues. In general, Conti's image of Nusantara is mainly an extreme confine of the world, marked with notable but terrifying features. © 2019, Peter the Great Museum of Anthropology and Ethnography (Kunstkamera), Russian Academy of Sciences. All rights reserved.

The Wave (or, alternatively, the Four Waves) theory authored by Professor David Rapoport is among most widely cited theories giving «whys» and «hows» on complex problem of the root causes and transformation of terrorism. According to this theory, since the 1880s «modern terrorism» has moved through four consequent stages (waves) all of them being of global scale and each one being informed by the influence of a certain political and/or ideological impulse: anarchist wave; anti-colonial wave; «New Left» wave; and religious wave. All waves, Rapoport argues, last approximately forty years; all of them display internal homogeneity of political or ideological principles, strategy and tactics. According to Rapoport, even those terrorist organizations that emerge in the context alien to a dominating impulse are at least partially transformed by it (e. g., turning to tactical methods that appear with the arrival of a new wave of terrorist violence).Rapoport's theory may seem to be thorough and well-grounded theoretical construction, and it is understandable why it has gained wide recognition in academic circles. However, as one discovers after a critical in-depth analysis, this initial favorable impression is mistaken for the most part. To start with, highly objectionable is the very idea of universal political impulses (by definition external to the absolute majority of local political conflicts) being capable of somehow «overriding» solid inner logic and dynamics even of those local conflicts that do not belong to a current wave. Introducing the idea of a wave-forming world impulse and ignoring the key role of local political factors in the genesis and/or transformation of terrorist organizations Rapoport, one might say, lapses into something that can be called «political mysticism». Rapoport also does not give any convincing evidence of direct connection between particular political (ideological) impulses and specific terrorist tactics which further undermines his assertions of terrorist violence taking form of clear-cut uniform waves.The author has already published an article (from which some of aforementioned positions were borrowed) containing general critical observations on basic tenets of the Four Waves theory. The goal of the present article is to «narrow the focus» and test the Rapoportean theory against the particular case of so called homegrown jihadism (i. e. Islamic terrorism perpetrated mostly on the European soil by those Muslims who either were born in Europe or have been living there for a long time). Rapoport proposed his theory early in the 2000s, before European jihadism became clearly visible and highly dangerous phenomenon, and homegrown jihadists are never mentioned in Rapoportean writings. While it leaves the door open for the doubts about prognostic potential of the Four Waves theory, it is not this author's main intention to criticize Rapoport for his failing to see a new danger coming. As it is demonstrated in the article, testing Rapoport's suggestions against the case of homegrown jihadism first of all points at the already established fundamental weakness of the Four Waves theory. This weakness is in its inability to convincingly explain why and how different historic types of terrorism emerge and what forces behind particular cases of terrorist violence are. Even if Rapoport's theory included European jihadists, it still would be impossible to trace the genealogical link (except the trivial everything-is-connected-to-everything domino effect) between homegrown jihad (which by definition falls within the framework of the fourth, or religious, wave of terrorism) and those events Rapoport cites as the impulse driving this wave. In other words, it is one more example of «political mysticism» to argue that extremist ideas and terrorist actions of the 21st century Muslim youths in Britain or Netherlands could be sufficiently explained by connecting them to the events of the Iranian revolution or the Soviet invasion of Afghanistan (both dating back to1979). What else, except such «mysticism», could explain how that 1979 impulse retained its power to inform somebody's actions after 35 years and completely outside the original historical and geographical context? Yet, if we were to accept Rapoport's arguments, we should have favor these very explanations while ignoring such factors as political marginalization of the significant share of European Muslims and the growth of xenophobia on the part of non-Muslim Europeans, cultural alienation of young European Muslims and – to name some foreign impulses – not chronologically and psychologically distant events of the late 1970s but the U. S. invasion of Afghanistan and Iraq in the early 2000s, the Arab Spring and the Syrian civil war. ; На материале т. н. европейского «доморощенного джихадизма» в статье подвергается критике известная волновая теория трансформации терроризма, выдвинутая Д. Рапопортом. Автор исходит из того, что в том случае, если волновая теория работает, она должна убедительно объяснять феномен европейского джихадизма, представляющего собой, согласно логике Рапопорта, часть четвертой – религиозной – волны терроризма (последнего на данный момент всплеска террористического насилия). Однако проведенный анализ показывает, что волновая теория не способна этого сделать, что она лишена методологической глубины и является в лучшем случае схематичным – причем нередко искаженным – описанием сложных процессов генезиса и трансформации терроризма. ; На матеріалі т. зв. європейського «доморощеного джихадизму» у статті критикується відома хвильова теорія трансформації тероризму, висунута Д. Рапопортом. Автор виходить із того, що в тому разі, якщо хвильова теорія працює, вона повинна переконливо пояснювати феномен європейського джихадизму, який являє собою, згідно з логікою Рапопорта, частину четвертої – релігійної – хвилі тероризму (наразі останнього сплеску терористичного насильства). Однак проведений аналіз показує, що вона не здатна цього зробити, що їй бракує методологічної глибини і що вона в кращому випадку є схематичним – до того ж нерідко спотвореним – описом складних процесів ґенези та трансформації тероризму.

In the article, with references to various researches and politicians, is indicated, on the one hand, contradictory attitude to Lenin's personality and practice, presented in scientific and political-ideological discourse, on the other – enormous role of the communist leader with regard to the transformation of political image of the world of XX century. In addition, the concept of Leninism still keeps its influence on political processes in the post-Soviet space.In the text, using Berdyaev's analytical argument presented in his different works, is studied set of Lenin's personal and political skills and features which enabled him to get political victory: a) energetically strong motive of power inherent to him and fanatism; b) usage of any means to achieve revolution goals; c) reproduction of traditional for Russia model of government; d) transformation of communist doctrine into a kind of religious (totalitarian) study; e) vast usage of coercion and violence while neglecting value and freedoms of individual; f) reflection in politics historical and cultural standards which dominated in the country, what stipulated Lenin's image compliance with the parameters of a "typically Russian man"; g) creative attitude towards Marxism ideology, which made it possible to formulate doctrine on the possibility of a socialist revolution in one country; h) institutional basis development of party building in Russia; i) creative combination of revolutionary (destroyer) and statesman features; j) political despotism and others. Berdyaev indicates on unresolved tasks of socialist construction in Soviet Russia, as after the revolution a new privileged elite appeared in the country, far from the interests of the people, and the phenomenon of social exclusion was not overcome. Defined political technologies developed by Lenin, which can be used in modern politics ; В статье со ссылками на различных исследователей и политиков указывается, с одной стороны, на противоречивое отношение к персоне и политической практике Ленина, представленное в научном и политико-идеологическом дискурсе, а с другой – на огромную роль коммунистического вождя по трансформации политической картины мира ХХ века. Кроме этого, концепция ленинизма с различной степенью выраженности по-прежнему сохраняет свое влияние на политические процессы на постсоветском пространстве.В тексте, используя аналитическую аргументацию Бердяева, представленную в различных его трудах, изучаем совокупность личностных и политических способностей и качеств Ленина, позволивших ему одержать политическую победу: а) присущий ему энергетически сильно выраженный мотив власти и личностный фанатизм; б) использование любых средств для достижения целей революции; в) воспроизводство традиционной для России модели государственного управления; г) превращение коммунистической доктрины в разновидность религиозного (тоталитарного) учения; д) масштабное использование принуждения и насилия при одновременном пренебрежении ценностью и свободами личности; е) отражение в политике доминировавших в стране историкокультурных традиций, что обусловило соответствие образа Ленина параметрам «типически русского человека»; ж) творческое отношение к идеологии марксизма, позволившее сформулировать доктрину о возможности социалистической революции в одной стране; з) разработка организационных основ партийного строительства в России; и) оригинальное соединение в себе качеств революционера (разрушителя) и государственного деятеля; к) политический деспотизм и др. Бердяев указывает на нерешенность задач социалистического строительства в советской России, так как после революции в стране появилась новая, далекая от интересов народа привилегированная элита и не был преодолен феномен социального отчуждения. Определяются разработанные Лениным политические технологии, которые могут быть использованы в современной политике.

In the article, with references to various researches and politicians, is indicated, on the one hand, contradictory attitude to Lenin's personality and practice, presented in scientific and political-ideological discourse, on the other – enormous role of the communist leader with regard to the transformation of political image of the world of XX century. In addition, the concept of Leninism still keeps its influence on political processes in the post-Soviet space.In the text, using Berdyaev's analytical argument presented in his different works, is studied set of Lenin's personal and political skills and features which enabled him to get political victory: a) energetically strong motive of power inherent to him and fanatism; b) usage of any means to achieve revolution goals; c) reproduction of traditional for Russia model of government; d) transformation of communist doctrine into a kind of religious (totalitarian) study; e) vast usage of coercion and violence while neglecting value and freedoms of individual; f) reflection in politics historical and cultural standards which dominated in the country, what stipulated Lenin's image compliance with the parameters of a "typically Russian man"; g) creative attitude towards Marxism ideology, which made it possible to formulate doctrine on the possibility of a socialist revolution in one country; h) institutional basis development of party building in Russia; i) creative combination of revolutionary (destroyer) and statesman features; j) political despotism and others. Berdyaev indicates on unresolved tasks of socialist construction in Soviet Russia, as after the revolution a new privileged elite appeared in the country, far from the interests of the people, and the phenomenon of social exclusion was not overcome. Defined political technologies developed by Lenin, which can be used in modern politics ; В статье со ссылками на различных исследователей и политиков указывается, с одной стороны, на противоречивое отношение к персоне и политической практике Ленина, представленное в научном и политико-идеологическом дискурсе, а с другой – на огромную роль коммунистического вождя по трансформации политической картины мира ХХ века. Кроме этого, концепция ленинизма с различной степенью выраженности по-прежнему сохраняет свое влияние на политические процессы на постсоветском пространстве.В тексте, используя аналитическую аргументацию Бердяева, представленную в различных его трудах, изучаем совокупность личностных и политических способностей и качеств Ленина, позволивших ему одержать политическую победу: а) присущий ему энергетически сильно выраженный мотив власти и личностный фанатизм; б) использование любых средств для достижения целей революции; в) воспроизводство традиционной для России модели государственного управления; г) превращение коммунистической доктрины в разновидность религиозного (тоталитарного) учения; д) масштабное использование принуждения и насилия при одновременном пренебрежении ценностью и свободами личности; е) отражение в политике доминировавших в стране историкокультурных традиций, что обусловило соответствие образа Ленина параметрам «типически русского человека»; ж) творческое отношение к идеологии марксизма, позволившее сформулировать доктрину о возможности социалистической революции в одной стране; з) разработка организационных основ партийного строительства в России; и) оригинальное соединение в себе качеств революционера (разрушителя) и государственного деятеля; к) политический деспотизм и др. Бердяев указывает на нерешенность задач социалистического строительства в советской России, так как после революции в стране появилась новая, далекая от интересов народа привилегированная элита и не был преодолен феномен социального отчуждения. Определяются разработанные Лениным политические технологии, которые могут быть использованы в современной политике.

The article explores the history of the concept "retromania" and analyzes possibilities and specific features of its application to the Russian socio-cultural situation of the 21-st century. The distinction of Russia retromania resides, in the first place, in the scale of its spread incompatible with the scale of pop-culture in the space of which this term was born. Secondly, Russian retromania faces away from the recent past; it is directed to the deep past reaching archaic layers of culture. Retromania acquires forms of a new political metaphysics — necrocracy, total involvement of heroes of the past, especially war participants as witnesses and actors of modernity. The paper offers symbolic forms of work with the past and practices derived from them. The general strategy of necrocacy is depicted through tantalizations — the prevalence of death value regarding eros at all levels of social psychology and ideology. Chronos is also considered as time that changes its direction and flies backwards. The article introduces new forms of the existence of Russian Chronos marked with the concepts of totalgy, chronocide, the newest Middle Ages, uchronia, schizofascism, New Moscovia, topochron, and chronocracy. Totalgy is of an emotional nature and is expressed in a longing for totality, totalitarialism, and is fixed in ideology. Chronocide is violence towards the natural course of time. And in this respect, one can observe continuity with Soviet ideology where all the rhetoric used to be project-based as well as today the past dominates the present. Uchronia implies the construction of a state of timelessness, and the newest Middle Ages are characterized by the increase in religious and political fundamentalism. There is a direct way from fundamentalism to fascism which manifests itself as schizofascism, i.e. fascism under the guise of combating fascism. Such concepts as New Moscovia expressed in the dominance of Moscow in mass consciousness and topochron — the prevalence of topos over chromos were used to analyze the topos of current "retromanian" Russia. The article offers an optimistic scenario of the development expressed by the concept of chonocracy when time in its metaphysical sacred meaning defeats the profane politics of retromania. ; В статье исследуется история возникновения понятия «ретромания» и анализируются возможности и особенности его применения к российской социокультурной ситуации XXI в. Отличие российской ретромании, во-первых, в масштабе распространения, несопоставимом с масштабом попкультуры, в пространстве которой родился исследуемый термин; во-вторых, российская ретромания обращена не в недавнее прошлое, а в прошлое глубокое, достигающее архаических пластов культуры. Ретромания принимает формы новой политической метафизики — некрократии, тотального привлечения в свидетели и акторы современности героев прошлого, в первую очередь участников войн. Предлагаются символические формы работы с прошлым и производные от них практики. Общая стратегия некрократии явлена в танатализации — доминировании на всех уровнях общественной психологии и идеологии ценности смерти по отношении к эросу. Хронос также рассматривается как время, меняющее направление, текущее вспять. В статье предлагаются новые формы существования российского Хроноса, обозначенные понятиями тотальгии, хроноцида, новейшего средневековья, ухронии, шизофашизма, новомосковии, топохрона и хронократии. Тотальгия носит эмоциональный характер, выражается в тоске по тотальности, тоталитаризму и закрепляется в идеологии. Хроноцид — насилие над естественным ходом времени, в этом отношении наблюдается преемственность с советской идеологией, где вся риторика носила проектный характер, точно так же, как сегодня прошлое доминирует над настоящим. Ухрония предполагает конструирование состояния безвременья, а новейшее средневековье характеризуется ростом религиозного и политического фундаментализма. От фундаментализма прямой путь к фашизму, который явлен как шизофашизм, т. е. фашизм под маской борьбы с фашизмом. Для анализа топоса современной ретроманской России используются понятия «новомосковии», выраженной в доминировании Москвы в массовом сознании, «топохрона» — преобладания топоса над хроносом. В статье предлагается оптимистический вариант развития, выраженный понятием хронократии, когда время в его метафизическом сакральном значении побеждает профанную политику ретромании.

В статье исследуется институциональные изменение парадигмы как теоретической основы экономической безопасности через призму восприятия роли и значения социальных, политических, экономических, военных или религиозных институтов. Сопоставляется традиционный и новый, консенсусный подходы к экономической безопасности в контексте перехода от накопления силы, как инструмента достижения безопасного сосуществования стран, народов, предприятий и граждан, к решению проблем защиты собственных хозяйственных интересов с помощью переговорных институтов. Доводится, что экономическая безопасность, это образ мышления и действия, основанный на способности формулировать и устранять причины использования средств силы, а на их место должны прийти политические и моральные ресурсы. Делается попытка обосновать тезис, что в мире конкуренции и соперничества возможно избежать насилия. Автор исходит из позиции о том, что внутри некоторых обществ и в международных отношениях, где живут разные национальности, разделенные границами и среди народов, где живут в одном государстве разные национальности, преобладает насилие потому, что отсутствуют или бездействуют институты морали и нравоучения. Проанализированы научные истоки становления парадигмы новой институциональной экономики и требований к ней, поскольку, очевидно, она должна быть принята на основе консенсуса большинства исследователей и не должна ставиться под сомнение, поскольку эта система взглядов считается само собой разумеющейся и не противоречит существующим исследованиям. На основе использования методологии институциональной экономической теории анализируются концепции научных исследовательских программ, в структуре которых выделяется «твердое ядро», и «защитный пояс». Сделан вывод, что концепция новой парадигмы неоинституциональной экономики можно считать равнодействующей всех существующих взглядов современных представителей различных школ институционализма, а по отношению к обществу безопасность означает удовлетворение потребностей существования, выживания, уверенности, стабильности, целостности личности, независимости, сохранения уровня и качества жизни в рамках определенных социальных. Определена экономическая безопасность как процесс, который означает непрерывную деятельность отдельных лиц, предприятий, общин, государств и международных организаций для создания нужного хозяйственного состояния безопасности. ; W artykule przedstawiono badania nad zmianami paradygmatu instytucjonalnego jako teoretycznej podstawy bezpieczeństwa ekonomicznego w kontekście roli i znaczenia instytucji społecznych, politycznych, gospodarczych, wojskowych czy religijnych. Zestawione zostały tradycyjne i nowe, konsensualne podejścia do bezpieczeństwa gospodarczego w kontekście transformacji od modelu kumulacji sił jako narzędzia dla osiągnięcia bezpiecznego współistnienia państw, narodów, przedsiębiorstw i obywateli, w kierunku wyzwań ochrony własnych interesów gospodarczych za pośrednictwem instytucji zbiorowych. Dowodzi się, że bezpieczeństwo ekonomiczne stanowi odzwierciedlenie sposobu myślenia i działania, opartego o zdolność do określenia i odniesienia się do przyczyn stosowania środków przymusu, których miejsce powinny zająć zasoby polityczne i moralne. Podejmuje się próbę uzasadnienia tezy, że w świecie konkurencji i rywalizacji możliwe jest uniknięcie przemocy. Autor prezentuje stanowisko, zgodnie z którym w ramach niektórych społeczeństw i w stosunkach międzynarodowych, zachodzących pomiędzy różnymi narodowościami rozdzielonymi przez granice, jak i wśród społeczeństw krajów o zróżnicowanej narodowości, przemoc dominuje ze względu na braki lub nieaktywność instytucji moralności i obyczajów. Przeanalizowano naukowe pochodzenie i wymagania paradygmatu nowej ekonomii instytucjonalnej, który powinien być przyjęty w drodze konsensusu większości badaczy i nie powinien być kwestionowany, ponieważ ten system przekonań okazuje się być oczywisty i nie staje w opozycji do istniejących badań. W oparciu o metodologię ekonomii instytucjonalnej analizuje się koncepcje programów badań naukowych, w których strukturze wyróżnia się "twardy rdzeń" oraz "strefy buforowe". We wnioskach stwierdzono, że koncepcja nowego paradygmatu ekonomii neoinstytucjonalnej może zostać uznana za wynik wszystkich istniejących poglądów współczesnych przedstawicieli licznych szkół instytucjonalizmu, a w odniesieniu do bezpieczeństwa społeczeństwa oznacza zaspokojenie potrzeb istnienia, przetrwania, zaufania, stabilności, integralności tożsamości, niepodległości, zachowania poziomu i jakości życia w ramach danego społeczeństwa. Bezpieczeństwo ekonomiczne jest definiowane jako proces, który oznacza nieprzerwaną działalność osób indywidualnych, firm, wspólnot, państw i organizacji międzynarodowych dla osiągnięcia pożądanego bezpieczeństwa ekonomicznego państwa. ; The article explores the institutional paradigm shift as the theoretical basis of economic security through the prism of perception of the role and importance of social, political, economic, military or religious institutions. There were presented traditional and new consensual approaches to economic security in the context of the transition from the accumulation of forces as a tool for achieving secure coexistence of countries, peoples, businesses and citizens, to address the challenges of protecting their own economic interests through bargaining institutions. It is discussed that economic security is a way of thinking and acting, based on the ability to formulate and address the causes of the use of means of force, and in their place have come political and moral resources. Attempts were made to substantiate the thesis that in the world of competition and rivalry it is possible to avoid violence. The author proceeds from the position that within some societies and in international relations, where different nationalities divided by borders and among peoples, where they live in the same state of different nationalities, dominated by violence because there is no idle or institutions of morality and morals. There were reviewed the scientific origins of the formation of the paradigm of the new institutional economics and its requirements, because, obviously, it must be accepted by consensus of most researchers and should not be questioned, since this belief system is taken for granted and is not contrary to existing research. Through the use of the methodology of institutional economic theory analyzes the concept of scientific research programs, the structure of which is allocated a "hard core" and "protective belt". There were made the conclusion that the concept of the new paradigm of the new institutional economics can be considered as the result of all the existing views of the contemporary representatives of different schools of institutionalism, and in relation to society security is about meeting the needs of existence, survival, confidence, stability, integrity, independence, preservation of level and quality of life within certain society. Economic security is defined as a process that requires the continuous activity of individuals, businesses, communities, states and international organizations for the economic state security.