Suchergebnisse

The article analyzes the phenomenon of marital violence. The empirical object of the study is the population of the Republic of Mordovia. The purpose of the study is to assess the current situation and identify the main factors and causes of domestic violence against spouses.
The authors consider the types and forms of marital violence, the level and frequency of abuse, and the determinants of family violence.
As part of the sociological research, a survey of residents aged 18 and older was conducted. The sample size was 384 people, the representative features were gender, age, place of residence. The gender and age structure of the respondents corresponds to the structure of the region's population. A quantitative method was used as a tool for collecting primary information — an individual
face-to-face interview at the respondent's place of residence using a paper questionnaire (PAPI) and a CAWI survey using an interactive questionnaire in the proportion of 30 to 70 %, respectively.
It was revealed that more than half of the residents have not experienced domestic violence and categorically deny spousal violence, considering it unacceptable and unacceptable.
It is determined marital violence in most cases manifests itself in various forms of mental violence: withholding, verbal aggression, aggressive dominant behavior, manifested in a ban on communication with friends or girlfriends. Economic abuse manifests itself in the infringement of the opportunity to purchase clothes, food and have personal running expenses. Physical and sexual violence is less common between spouses and partners.
Based on the study, it was found that marital violence is caused by subjective factors (family interaction practices, financial status, and alcohol consumption) that contribute to the reproduction and spread of abuse

The article is devoted to domestic (family) violence in modern Russian society. The problem of domestic violence has long ceased to be an individual's problem. It harms not only the victim, but also the state and society as a whole. Every year in Russia, 14,000 women die at the hands of their husbands. In Russia, domestic violence was first officially reported in the early 1990s. It is necessary to take into account the fact that in the past centuries the patriarchal family dominated, in which women occupied subordinate positions. The woman had to obey her husband unquestioningly and endure the beatings. Children were brought up in the same way. Corporal punishment was mandatory in the family. There is no specific law against domestic violence in our country. Domestic violence also abhors moral and ethical values.

The authors looked at causes, varieties, statistics, cycles, the effects of domestic violence and ways to prevent domestic abuse in modern society. There are several forms of violence: physical, psychological, sexual and economic. The consequences of domestic violence are: self-harm, mental disorders, sleep disturbances, depression, anxiety, low self-esteem, alcohol or drug use, etc. Properly coordinated work by health care, law enforcement, and social services agencies can play an important role in preventing domestic violence. At the same time, both individual and general social prevention with young people should be carried out in order to prevent domestic violence and, of course, to introduce a law against domestic violence.

Констатируется, что экстремизм связан с политическими амбициями обретения властных полномочий с помощью насилия. Такие амбиции могут присутствовать и в религии, особенно если она выдвигает универсалистские претензии. Утверждается, что религиозно-мотивированный экстремизм присутствует в движениях, для которых характерно представление о невозможности толерантного отношения к иным религиозным формам и воззрениям. Религиозный экстремизм, показательным примером которого сегодня является исламизм, ориентирован на установление теократии, а не политической диктатуры. Показано, что постоянно готовый к насилию религиозный экстремизм дрейфует в сторону религиозного терроризма, который представляет собой агрессивные насильственные действия против несогласных с экстремистами людей. Насилие служит достижению религиозных, политических или идеологических целей, а терроризм является средством оказания давления. ; Extremism is associated with the political ambitions of gaining power through violence. Such ambitions can also be present in religion, especially if it imposes universalist claims. There is religiously motivated extremism in the movements for which the conception of the impossibility of tolerant attitude to other religious forms and views is typical. Religious extremism, exemplified by Islamism today, is directed toward establishing a theocracy, not a political dictatorship. Constantly ready for violence, religious extremism is drifting towards religious terrorism, which is an aggressive violent act against people who disagree with extremists. Violence serves religious, political or ideological purposes, and terrorism is a mean of putting pressure.

The reasons, preconditions and basis of the conflict of civilizations in the
modern world context of violence and nonviolence ratio, modern and traditional
character are discussed in the paper. The basic values and fundamental attitude
principles of life of modern and traditional civilizations are defined.

The article deals with the problems of criminal law counteraction to violent crimes against the order of management. Attention is focused on the high social danger of these crimes, due to the peculiarities of the object of criminal encroachment, while the danger of crimes differs taking into account various forms of violence. A subspecies of crimes against the order of management related to the use of violence against subjects of managerial activity, responsibility for which is provided for in Articles 317, 318, Part 2 of Article 320, Part 2, 3 of Article 321 of the Criminal Code of Russian Federation. The forms of violence and their features are defined. It is proposed to recognize that in the dispositions of the articles of the Special Part of the Criminal Code of Russian Federation, a plurality of concepts is used to define violence in crimes against the order of governance: encroachment; violence not dangerous to life and health; violence dangerous to life and health; threat of violence; grave consequences. Taking into account the practice of the Supreme Court of Russian Federation, the content of each of the forms of violence is determined. Some controversial issues of the qualification of crimes are considered. ; В статье рассматриваются проблемы уголовно-правового противодействия насильственным преступлениям против порядка управления. Акцентировано внимание на высокой общественной опасности этих преступлений, обусловленной особенностями объекта преступного посягательства, при этом опасность преступлений различается с учетом различных форм насилия. Выделен подвид преступлений против порядка управления связанных с применением насилия в отношении субъектов управленческой деятельности, ответственность за совершение которых предусмотрена ст. 317, 318, ч. 2 ст. 320, ч. 2 и 3 ст. 321 УК РФ. Определены формы насилия и их особенности. Предлагается признать, что в диспозициях статей Особенной части УК РФ используется множественность понятий для определения насилия в преступлениях против порядка управления: посягательство; насилие, не опасное для жизни и здоровья; насилие, опасное для жизни и здоровья; угроза применения насилия; тяжкие последствия. С учетом позиций Верховного Суда РФ определено содержание каждой из форм насилия. Рассмотрены отдельные спорные вопросы квалификации преступлений.

В статье рассматриваются античные сюжеты, в которых женщина выступает источником и исполнителем физического насилия, проводится их предварительная классификация и сравнительно-типологический анализ, а также характеризуется отношение к ним самих античных авторов. Исследование позволило прийти к выводу о типологическом разнообразии подобных персонажей и высокой степени их интегрированности в античные представления об устройстве мира.
The article deals with ancient plots in which a woman acts as a source and executor of physical violence, conducts their preliminary classification and comparative-typological analysis, and also characterizes the attitude of the ancient authors themselves to them. The study made it possible to come to the conclusion about the typological diversity of such characters and a high degree of their integration into ancient ideas about the structure of the world.

Авторитаристские системы управления востребуют учредительное насилие в качестве механизма социальной консолидации. Маргинализация индивидов и групп наделяет их статусом потенциального врага, способствующего консолидации немаргинализованной части общества в соответствии с концепцией политического К. Шмитта и учением Р. Жирара о «козле отпущения». Тяготение к такой стратегии политического единения обусловлена спецификой авторитарно-архаического господства, основного на осуществлении насилия, а не производстве благ, обеспечивающих институциональную лояльность все большего числа подвластных. ; Authoritarian systems of government need the constituent violence as a mechanism of social consolidation. Marginalization of individuals and groups gives them their status of a potential enemy that contributes to the consolidation of a non-marginalized part of society in accordance with the concept of political of K. Schmitt and the teaching of R. Girard about the scapegoat. The disposition to this strategy of political unity is due to the specificity of authoritarian-archaic domination, the main one on the exercise of violence, and not the production of the benefits that ensure the institutional loyalty of the increasing number of subordinates.

Глава посвящена изучению негативных проявлений в вербальной реальности и политической культуре меровингского общества последней трети VI в., которые в форме клеветы и диффамации запускали процедуру судебных разбирательств, становились триггерами для убийств и жестоких расправ. Нейстрийский двор Хильперика и Фредегонды стал ареной ожесточенной внутрисемейной борьбы за власть, где за словесным обманом последовала гибель двух принцев и королев. Проведенный анализ показал, что основными направлениями по политической дискредитации и физическому устранению личных врагов королевской четы из светской и церковной элиты стали обвинения в покушении на убийство короля с целью захвата королевской власти и преследование за колдовские преступления. Одним из выводов статьи стало обоснование синхронии и причинно-следственной связи между тремя этапами горевания Фредегонды по умершим сыновьям и пиковой агрессией расправ королевы с ее политическими врагами. Автор предлагает новые исследовательские интерпретации для известных исторических эпизодов из аутентичных источников.
The chapter is devoted to the study of negative manifestations in the verbal reality and political culture of the Merovingian society in the last third of the 6th century, which, in the form of slander and defamation, started the trial and inquiry, became triggers for murders and bloodthirsty violence. The Neustrian court of Chilperic and Fredegund became the scene of a fierce family struggle for power, where verbal deception led to the deaths of two princes and queens. The analysis showed that the main directions for political discrediting and execution of the personal enemies of the royal couple from the secular and church elite were accusations of attempt on life of the king in order to seize royal power and prosecution for witchcraft crimes. One of the conclusions of the article was the verification of the synchrony and causal relationship between the three stages of Fredegund's grief for her dead sons and the peak aggression of the queen's barbarian cruelty against her political enemies. New research interpretations of famous historical cases from authentic sources are proposed.

The article considers the nexus of slow violence as a concept, research focus and prob-lem—on the one hand, and the practices and politics of ethnographic fieldwork and writing—on the other hand. It highlights two aspects; first, the epistemological allianc-es between researchers and research participants which confront forms of violence that as if remain partly elusive to both sides; second, the multi-temporal ethnographies that work through drawn-out and complex timescapes of violence by tracing cross-tem-poral connections. The notions of fieldwork are still defined mainly in spatial terms, and so the issue of slow violence is an important reminder to pay more attention to the temporal dimension. The article demonstrates how rural dwellers make sense of com-plex changes and loss by using the ruins of disintegration as signifiers, and how re-searchers can draw on this in their analysis. It is based on the ethnographic research conducted in rural Russia which shows how the concept of slow violence helps to make sense of and to make visible the forms of loss and dispossession that often remain elu-sive in academic and public representations of the Russian countryside. ; Понятие «медленное насилие» рассмотрено в статье с точки зрения соотношения в нем, с одной стороны, концептуального содержания и исследовательской проблематики, с другой стороны — практик этнографической полевой работы и описаний. Акцент в статье сделан на двух аспектах проблематики: во-первых, автор рассматривает эпистемологическое взаимодействие исследователей и информантов, которые сталкиваются с теми формами насилия. Во-вторых, автор утверждает необходимость этнографического изучения множественной темпоральности в силу протяженных и сложных временных ландшафтов насилия, которые можно отследить через их темпоральные пересечения. Полевая работа все еще рассматривается преимущественно в пространственных категориях, поэтому проблема медленного насилия выступает важным напоминанием не упускать из внимания темпоральное измерение этнографического исследования. Свою аргументацию автор выстраивает на данных этнографической работы в сельских регионах России, которая подтверждает способность понятия «медленное насилие» сделать видимыми те формы утраты и лишения прав, что часто игнорируются в научных и публичных репрезентациях российского села.

The paper examines the discourse of war and violence in the Modernist/avant-garde culture and politics. Special attention is paid to Charles Baudelaire's and Alexander Blok's protopolitical strategies. The author considers sexist, racist and classist connotations of Buadelaire's and Blok's works in relation to the general issues of avant-garde theory. Analyzing Blok's critique of humanism and one of its sources – Evgeny Poletayev's and Nikolay Punin's tract «Against Civilization» – the author explores the protofascist connotations of the Russian Symbolism. ; В статье рассматриваются дискурс войны и насилия в культуре и политике модернизма/авангарда. Особое внимание уделено протополитическим стратегиям Шарля Бодлера и Александра Блока. Автор рассматривает сексистские, расистские и классовые коннотации работ Бодлера и Блока в связи с общими вопросами теории авангарда. Анализируя критику Блока гуманизма и один из ее источников – трактат Евгения Полетаева и Николая Пунина «Против цивилизации», – автор исследует протофашистские коннотации русского символизма.

T The article is devoted to the study of the term «violence», which has no legislative definition, and in the academic literature is defined in different ways. The absence of definition in the dispositions of articles does not allow to unambiguously determine in each case the amount of violence involved, and which requires additional qualification. The article proposes two ways to determine the amount of violence in different cases. One of them is connected with the systemic interpretation of the norm in question, and the comparison of the characteristics of the elements essential and the qualifying characteristics. Another way is to compare the sanction of the interpreted norm with the sanctions of the norms establishing responsibility for the use of violence of the disputed volume in its pure form. The issue of dividing violence into physical and mental and ways of fixing these types in the dispositions of the norms of the Criminal Code of the Russian Federation is touched upon. The author notes that there is no uniformity of terminology when fixing these elements in the norms of the Criminal Code of the Russian Federation. The article ponders on the problem of the relationship between the terms "violence", "coercion" and "forcing." It is noted that legislators themselves in different norms lay a different meaning in these terms. It is proposed to understand "coercion" and "forcing" as synonyms. The lack of an official interpretation of the terms "violence dangerous to life and health" and "violence not dangerous to life and health" is criticized as well as the use of explanations provided for them. The author concludes that it is necessary to develop the concept of violence, which means the existence of a general concept, universal terms, general classifications and the scope of various types and forms of manifestations. ; Статья посвящена исследованию правового термина «насилие», который не имеет законодательного определения, и по-разному толкуется в научно-исследовательской литературе. Отсутствие определения понятия в диспозициях статей не позволяет в каждом конкретном случае однозначно определить тот объем понятия «насилие», который входит в состав, и тот, который требует дополнительной квалификации. В статье предлагается два способа определения объема понятия. Один из них связан с системным толкованием рассматриваемой нормы, сравнением признаков основного состава и квалифицирующих признаков. Другой способ предполагает сравнение санкции толкуемой нормы с санкциями норм, устанавливающих ответственность за применение насилия спорного объема в чистом виде. Затрагиваются вопросы деления насилия на физическое и психическое и способов фиксирования этих видов в диспозициях норм УК РФ. Исследованием обнаруживается отсутствие единообразия терминологии при закреплении этих признаков в нормах УК РФ. В статье исследуется проблема соотношения терминов «насилие», «принуждение» и «понуждение», используемых в статьях УК РФ в разных значениях, в то время как понятия «принуждение» и «понуждение» целесообразно использовать как синонимы. Критикуется отсутствие официального толкования терминов «насилие, опасное для жизни и здоровья» и «насилие, не опасное для жизни и здоровья» и использование разъяснений, не предусмотренных для данных составов преступлений. Делается вывод о необходимости разработки концепции насилия, предполагающей наличие общего понятия, универсальных терминов, единых классификаций и содержания различных видов и форм его проявления.

On the basis of perimortem cranial injuries, we examine armed violence among the Altai Montains nomadic pastoralists during the Xiongnu-Sarmatian period (2nd century BC to 5th century AD), when this region was within the military and political orbit of the Central Asian nomadic empires—Xiongnu, Xianbei, and Zhouzhan. The sample included 470 crania from 20 cemeteries of the Bulan-Koba Culture. Blade wounds, depressed fractures, and penetrating projectile wounds were registered. Additionally, weapon related lesions of the postcranial skeleton (arrowheads stuck in the bones and blade wounds), as well as possible cases of scalping, decapitation, and severed limbs were recorded. The frequency of perimortem cranial traumas is 13.3% in males, 6.4% in females, and 4.8% in subadults. This rate shows considerable variation across local groups. During the Xiongnu-Xianbei period (2nd century BC to early 3rd century), perimortem trauma was mainly related to interpersonal and local intergroup violence. Between the late 3rd century AD and the 5th century AD, following the disintegration of the Xianbei Empire and the rise of intergroup clashes, the Bulan-Koba people became also involved in military clashes with foreign tribes. ; В статье на основе изучения краниальных травм, сопутствующих смерти, анализируется вооруженное насилие у скотоводов гунно-сарматского времени (II в. до н.э. – V в. н.э.) на территории Горного Алтая, которая входила в сферу военно-политического влияния центрально-азиатских кочевых империй хунну, сяньби и жужаней. Исследованы 470 черепов из 20 могильников булан-кобинской культуры. Регистрировались повреждения, нанесенные оружием с острым лезвием, вдавленные и дырчатые переломы. В качестве дополнительных свидетельств принимались во внимание боевые травмы костей посткраниального скелета (наконечники стрел, застрявшие в костях, рубленые раны), случаи возможного скальпирования, отсечения головы и конечностей. Установлено, что частота травм черепа, сопутствующих смерти, составляет у мужчин 13,3 %, женщин 6,4, у детей и подростков 4,8 %. В локальных группах этот показатель существенно варьирует. Основной причиной получения смертельных травм у скотоводов Горного Алтая в хунно-раннесяньбийский период (II в. до н.э. – начало III в. н.э.) являлись, судя по всему, межличностные и местные межгрупповые конфликты. Во второй половине III – V в. н.э. в связи с развалом империи сяньби и обострением междоусобной борьбы за власть носители булан-кобинской культуры были вовлечены также в вооруженные конфликты с культурно/этнически чужеродными группами.

На основе анализа философских концепций К. Касториадиса, А. Бадью, С. Жижека сущность системного насилия раскрывается как деструктивная, репрессивная организация социального пространства, следствием которой является утрата смысла социального действия, отчуждение человека от социальных и политических практик. Отмечается, что идея разрыва интерпретируется не как источник насилия, а как средство восстановления пространства политического и возвращения политически мыслящего и ответственно действующего субъекта, что дает возможность говорить о двух типах насилия в постмарксизме: негативном (системном) и позитивном (политическом). В рамках философии постмарксизма возвращение политического субъекта, реализация идеала эмансипированного общества посредством социального воображения, конструирование в пространстве события как политического субъекта, так и нового порядка бытия рассматриваются как действенные способы ограничения системного насилия. ; In the article, based on the analysis of philosophical concepts of K. Castoriadis, A. Badiou, S. Zizek, the essence of systemic violence is revealed as a destructive, repressive organization of social space, the result of which is the loss of the meaning of social action, alienation of a person from social and political practices. It is noted that the idea of a gap is interpreted not as a source of violence, but as a means of restoring the political space and returning the politically minded and responsible actor, which makes it possible to talk about two types of violence in post-Marxism: negative (systemic) and positive (political). Within the framework of the post-Marxist philosophy, the return of political subject, the realization of the ideal of the emancipated society through social imagination, the construction of both a political subject and a new order of being by the event are considered as effective ways to limit systemic violence.

Поступила в редакцию: 25.12.2020. Принята к печати: 24.01.2021. ; Submitted: 25.12.2020. Accepted: 24.01.2021. ; Рецензия на книгу: Crouzet D. Les enfants bourreaux au temps des guerres de Religion. — Paris : Albin Michel, 2020. — 336 p. Данное эссе представляет собой размышления над новой книгой известного французского историка Дени Крузе, посвященной теме детского насилия, и шире — образу детей во время Религиозных войн во Франции. Новизна и ценность рассматриваемой книги заключается в выделении образов «невинных младенцев» в отдельный сюжет. Новыми представляются и размышления автора об «истоках вдохновения» юных французских гонителей гугенотов. Д. Крузе указывает на антропологические соответствия, присущие культуре как итальянских, так и французских городов. Здесь и карнавальная инверсия «мира наизнанку», и социальная функция объединений молодежи, участвующих в обрядах шаривари. Исследователь обращается к новым источникам: песнопениям, исполняемым детьми на Рождество, к мистериям и мираклям. Играя как невинных младенцев, страдающих от Ирода, так и ангелов, карающих злодея, городские дети учились тому, что и как делать в условиях карнавального вызова. Интерес представляет процесс выхода из эсхатологического активизма. После 1572 г. банды детей-палачей сходят со сцены. Лишь убийство Гизов на Рождество 1588 г. выплеснуло на улицы Парижа толпы детей. Но теперь они описывались иначе — как дисциплинированная масса, занятая не погромами, но молитвами. Крузе говорит о «католическом сознании», но это был уже иной католицизм, реформированный, все далее отходящий от старого «корпоративного католицизма». Религиозная политическая активность детей уйдет в прошлое. Вновь образ невинного ребенка будет востребован уже после Революции, когда в десакрализованном контексте дети станут воплощением французской нации. ; Review of: Crouzet, D. (2020). Les enfants bourreaux au temps des guerres de Religion. Paris: Albin Michel. 336 p. This essay contains reflections on a new book by renowned historian Denis Crouzet on children's violence, and, more broadly, on the image of children during the French Wars of Religion. In the book under review, the novelty lies in the fact that the images of 'innocent infants' make part of a separate plot. Just as novel are Denis Crouzet's reflections on the 'sources of inspiration' of the young French persecutors of heretics. The author indicates the anthropological correspondences inherent in the culture of both Italian and French cities, such as the carnivalesque inversion of the 'world inside out' and the social function of youth associations taking part in the 'charivari' rites. Denis Crouzet pays attention to sources that are novel to him, like children's Christmas chants, mystery plays, and 'miracles'. While impersonating the Innocents persecuted by Herod but also angels carrying retaliation to this villain, urban children learnt what and how to do in the face of a carnival challenge. The ways to leave the eschatological activism are of particular interest. After 1572, the gangs of executioners-children left the scene. Only the murder of the Guises on Christmas Day, 1588, threw crowds of children into the streets of Paris. Now they were described differently, however, — as a disciplined mass, occupied not with outrages but with prayers. The author speaks of 'Catholic consciousness', but that was already a different reformed Catholicism, departing further and further from the old 'corporate Catholicism'. The religious political activity of children would become a thing of the past, however. The image of an innocent child would once more be in demand only after the Revolution, when, this time in a desacralised context, children became the embodiment of the French nation.