Search results

The linear structure of nominal phrases with a possessive pronoun
and verbal phrases with an adverb opyat' 'again' in the text of The Queen of Spades by A.S. Pushkin is studied in comparison with the material of N.M. Karamzin's story Island of Bornholm and a sample from the RNC, limited to 1738–1840. It is shown that changes in the structure of nominal and verbal phrases in Pushkin's prose consisted not only in the "reduction of forms of qualitative assessment" and "compression" of the syntagma structure, as V.V. Vinogradov wrote, but also in the restructuring of their linear structure. The tendency towards the gradual transformation of the preposition of a possessive pronoun into a neutral, unmarked one,
which is only outlined by Karamzin, in Pushkin's prose gets the character of a completed process. The postposition of the word opyat' to the finite verb, which was absolutely predominant in previous eras, in the texts of A.S. Pushkin clearly begins to give way to preposition; in Pushkin's prose, a turning point of the process that led to the complete dominance of preposition opyat' in modern Russian is recorded. In The Queen of Spades, there is also a tendency for the semantic factor to influence the choice of preposition/postposition of opyat': in sentences with an agentive
subject, realizing the perspective of the narrator observing the character, opyat' appears in postposition to the finite verb; in sentences with a non-agent subject, realizing the perspective of the character, it appears in preposition. Other Pushkin's texts, as well as modern speech, do not demonstrate such a tendency.

В статье исследуется граница между допустимой свободой в личных и политических действиях меровингских королев и неординарными поступками Хродехильды и Радегунды, которые привели их на мучительный путь христианского поиска утешения и прощения. Политическая культура франков допускала в VI веке активную позицию для меровингских королев в качестве супруг франкских правителей и матерей королевских наследников. Личный политический выбор Хродехильды и ее стремление к регентской власти при внуках стали причиной трагической гибели ее близких. Глубоко переживая череду драматических событий в своей жизни, Радегунда избрала монашескую стезю и крайние формы аскезы. На примерах этих королев в неоднозначных оценках трех авторов аутентичных источников (Григория Турского, Венанция Фортуната и монахини Баудонивии) были сформулированы гендерные парадоксы для проявлений крайней жестокости, насилия и самоистязания.
The article explores the boundary between the permissible freedom in the personal and political activity of the Merovingian queens and the extraordinary actions of Clothild and Radegund, which brought them on the painful path of the Christian search for consolation and absolution. The political culture of the Franks in the sixth century allowed an active position for the Merovingian queens as spouses of Frankish kings and mothers of royal heirs. The personal political choice of Queen Clothild and her desire for regency with her grandchildren led to the tragic death of relatives. Deeply experiencing the dramatic events in her life, Queen Radegund chose the monastic path and extreme forms of ascetic practices. Based on the contrasting descriptions of these queens, in the ambiguous assessments of three authors of contemporary sources (Gregory of Tours, Venantius Fortunatus and the nun Baudonivia), gender paradoxes were formulated for manifestations of extreme cruelty and violent self-aggression.

На протяжении XX в. исследователи использовали разнообразные подходы к изучению истории знания, зачастую выстраивая прямую, ведущую от невежественного прошлого к прогрессивной современности. Даже авторы, призывающие к осторожности, в силу риторических особенностей текста представляли развитие науки как поступательный процесс накопления истин, не учитывая их конструктивный характер. Концепт «Научная революция», используемый в качестве исторической рамки в широком смысле подразумевал коренную трансформацию рецептивно-репрезентативных практик, произошедших в границах 1543 и 1687 гг. Как хронологические, так и территориальные границы этого концепта не могут быть четко обозначены в связи с его конструктивной природой. В силу этого формируется представление о разрыве между знанием прошлого и всем, что было до «Научной революции». В Англии конца XVI – первой четверти XVII в. происходила трансформация восприятия времени, которая шла параллельно с так называемой «борьбой древних и новых», когда современные практики описания реальности были объявлены более релевантными, чем практики прошлого. Это привело к тому, что уже в XVIII в. французские просветители начали говорить о революции, произошедшей в познании, а все что относилось к предшествующему времени было объявлено невежественным и варварским.
Throughout the XX century researchers used a variety of approaches to the study of the history of knowledge, often describing a straight line leading from the ignorant past to the progressive modernity. Even the authors calling for caution due to the rhetorical features of the text presented the development of science as a progressive process of accumulating truths, often not taking into account the constructive nature of knowledge. The concept of "Scientific Revolution", used as a historical framework in a broad sense, implied a radical transformation of the receptive-representational practices that occurred within the boundaries of 1543 and 1687. Both chronological and territorial boundaries of this concept cannot be clearly defined due to its constructive nature. Because of this, the idea of a gap between knowledge of the past and everything that was before the "Scientific Revolution" appeared. In England at the end of the 16th century and the first quarter of the 17th century, a transformation in the perception of time took place, which went in parallel with the so-called "Quarrel of the Ancients and the Moderns", when modern practices of describing reality were declared more relevant than those of the past. This led to the fact that already in the 18th century, the French enlighteners began to talk about the revolution that had taken place in knowledge, and everything that related to the previous time was declared ignorant and barbaric.

В работе приводится обзор ключевых проблем царского женского портрета у Селевкидов. Несмотря на то, что женщины царских династий играли важную политическую роль в системе международных отношений эллинистических государств, их изображения немногочисленны. Исключение составляет династия Птолемеев, где женский портрет был устойчивой практикой, зародившейся еще в начале III в. до н.э. Напротив, у Селевкидов женские портреты появляются гораздо позже. Вопреки устоявшемуся в историографии мнению, самым ранним женским царским портретом у Селевкидов стоит считать изображение царицы Лаодики, жены царя Антиоха III, известное по оттиску печати из Селевкии на Тигре. Анализ иконографического материала показывает, что птолемеевский женский портрет представляет собой скорее особый случай, связанный с устойчивой догреческой иконографической традицией. В системе царской идеологии Селевкидов женский портрет как элемент парного портрета царя и царицы выступал инструментом легитимации власти нового правителя. В середине II в. до н.э., ввиду усиления политического влияния Египта, в державе Селевкидов появляется новый вариант царского женского портрета, выстроенного по египетским иконографическим канонам.
The survey provides an overview of the main problems of the royal Seleukid female portraiture. Despite the fact that the women of the Hellenistic royal dynasties played an important political role in the system of international relations of the Hellenistic kingdoms, their images are rare. The exception is the Ptolemaic dynasty, where the female portrait was a long-live practice that originated at the beginning of the III century BC. On the other hand, Seleukid female portraits appear much later. Contrary to the well-established opinion in historiography, the earliest Seleukid female royal portrait should be considered the image of queen Laodice, the wife of king Antiochus III, known from the seal impression from Seleucia on the Tigris. The analysis of the iconography shows that the Ptolemaic female portrait is rather an extraordinary case associated with a stable pre-Greek iconographic tradition. In the system of the Seleukid royal ideology, a female portrait as an element of a jugate portrait of a king and a queen used as an instrument of legitimizing the power of the new ruler. In the middle of the II BC, while political influence of Egypt increases, a new version of the royal female portrait, based on Egyptian iconographic canons, appears in the Seleukid empire.

In many works of fiction, the connection of the Mother of God with the natural world is pointed out, which is due to the influence of the mythological worldview on traditional religious ideas about the Virgin Mary. The article demonstrates how the indicated peculiarity reveals itself in the choice of the names of the Blessed Virgin, and studies the role of the nature motifs in creating Her image in Polish literature. Folk legends (The Queen of Heaven. Folk legends about the Mother of God edited by M. Gawalewicz and P. Stachiewicz), works of medieval religious literature (apocrypha of the 15th century The Przemyśl Meditation and the Marian hymns) and fiction created in different periods (poetry books Songs Sung to Oneself by K. Benisławska, Song of My Christ and Marian Hymns by R. Brandstaetter, poetry by M. Sęp Szarzyński, T. Lenartowicz, W. Gomulicki, C.K. Norwid, K.K. Baczyński) are analyzed in detail. The names related to the natural world are classified according to the standard of comparison: Saint Mary is compared with flowers and trees, celestial bodies, precious stones, and birds. The article explores how the choice of names reveals the author's intention. Thus, flowers are designed to illustrate Her beauty, nobility, and purity, trees - majesty and power, birds - chastity and simplicity, the sun and the moon - uniqueness and inaccessibility, and the morning star - hope for salvation. It shows how the ancient and biblical symbolism is actualized in the names and how the original names give the image a national flavor. Based on the material, a conclusion is made about the continuity of the tradition of perceiving the Mother of God as part of the natural world.

На протяжении Средневековья складывалась собственная модель интерпретации античного мифа об амазонках, согласно которой они представлялись варварским народом, обитавшим вместе с монстрами на окраинах ойкумены. Но в преддверии эпохи Возрождения создаются литературные источники, по-иному раскрывавшие образ амазонок, в частности, Кристина де Пизан выбирает их в качестве защитниц чести женского пола. В то же время и на заре Нового времени сочинения европейских авторов утверждали, что Индия и прочие отдалённые страны населены амазонками и соседствующими с ними монстрами и каннибалами. Даже после того, как европейцы установили, что Христофор Колумб обнаружил не западный проход в Индию, а новый континент, сопоставление Америки и амазонок будет сохраняться в образе аллегорической женской фигуры, покорённой мужчиной-конкистадором. Для инверсии ролей завоевателя и подданной женщинам XV–XVI вв. необходимо было сконструировать маскулинный образ при помощи мужского костюма и инсигний.
During the Middle Ages was formed an original interpretive model of Amazon Myth which represented them as barbarians living among monsters on the outskirts of the Ecumene. But as the Renaissance was approaching, other interpretation of this archetype emerged: particularly, Christine de Pizan included Amazon queens in her "Book of the City of Ladies" as the defenders of womanhood. Imagination and medieval literary tradition inhabited India and other distant lands by Amazons and their cannibal and monstrous neighbor, and even upon the revelation that Columbus discovered not a passage to India but a whole new continent Amazons would still represent America as an allegorical figure conquered by a masculine warrior. It was necessary for a woman to construct a masculine representation in XV–XVIth cc. if she needed to replace a man as a ruler or a warrior, particularly with insignia and a man's costume.

Глава посвящена изучению негативных проявлений в вербальной реальности и политической культуре меровингского общества последней трети VI в., которые в форме клеветы и диффамации запускали процедуру судебных разбирательств, становились триггерами для убийств и жестоких расправ. Нейстрийский двор Хильперика и Фредегонды стал ареной ожесточенной внутрисемейной борьбы за власть, где за словесным обманом последовала гибель двух принцев и королев. Проведенный анализ показал, что основными направлениями по политической дискредитации и физическому устранению личных врагов королевской четы из светской и церковной элиты стали обвинения в покушении на убийство короля с целью захвата королевской власти и преследование за колдовские преступления. Одним из выводов статьи стало обоснование синхронии и причинно-следственной связи между тремя этапами горевания Фредегонды по умершим сыновьям и пиковой агрессией расправ королевы с ее политическими врагами. Автор предлагает новые исследовательские интерпретации для известных исторических эпизодов из аутентичных источников.
The chapter is devoted to the study of negative manifestations in the verbal reality and political culture of the Merovingian society in the last third of the 6th century, which, in the form of slander and defamation, started the trial and inquiry, became triggers for murders and bloodthirsty violence. The Neustrian court of Chilperic and Fredegund became the scene of a fierce family struggle for power, where verbal deception led to the deaths of two princes and queens. The analysis showed that the main directions for political discrediting and execution of the personal enemies of the royal couple from the secular and church elite were accusations of attempt on life of the king in order to seize royal power and prosecution for witchcraft crimes. One of the conclusions of the article was the verification of the synchrony and causal relationship between the three stages of Fredegund's grief for her dead sons and the peak aggression of the queen's barbarian cruelty against her political enemies. New research interpretations of famous historical cases from authentic sources are proposed.

На современном этапе происходит переосмысление понятия «варварства» и его роли в мировой истории. Как наиболее коварная форма деструкции оно особенно ярко проявляется в гендерном ракурсе. Половые роли в традиционных обществах определены с самого рождения человека: мужское — активное, прямое, открытое, агрессивное начало, публичная сфера, женское — пассивное, опосредованное, скрытое, подчиненное, частная сфера: семья, брак, домашнее хозяйство. Однако они не являются застывшими, приобретая вcë бoлee пpoизвoльный xapaктep по мере развития общества. Статья посвящена теме гендерных парадоксов варварства в мировой истории, отраженных в литературе. О том, как мужчины прибегают к «женскому» инструментарию насилия для получения власти и богатства, идёт речь в этой статье на примере «Сказки o зoлoтoм пeтyшкe» А.С. Пушкина и связанных с ней аллюзий, знаков и символов. Особое внимание в этом контексте автор уделяет месту и роли религиозного скопчества. Автор заключает, что по мере усложнения цивилизационного развития гендерное варварство тоже усложняется и может приобретать такие изощренные формы, когда происходит латентный обмен половыми ролями в рамках традиционных ценностей.
Our age happens to reconceptualize "barbarism" and its role in the history of the world. It reveals itself as most insidiously destructive from a gender perspective. Traditional societies define gender roles from the moment of one's birth: the male role is seen as being active, straightforward, open, and aggressive, with a focus on the public sphere, whereas the female role is presented as passive, indirect, concealed, subordinate, and consigned to the private sphere, including the family, married life, and the household. These roles, however, are not set in stone, and they acquire a more and more arbitrary character with the development of society. This article examines barbarism's gender paradoxes as reflected in literary works, focusing on the male use of the "female" toolkit of violence for procuring power and wealth based on allusions, signs, and symbols in the text of "The Tale of the Golden Cockerel" by A.S. Pushkin. In this context, the author pays particular attention to the place and role of the sect of the Skoptsy. The author concludes that the mounting complexity of human development triggers the rising complexity of gender barbarism, whose more and more sophisticated forms include a latent exchange of gender roles within the traditional system of values. Keywords: gender barbarism, the sect of the Khlysty, the sect of the Skoptsy, a "female" toolkit, the Shamakhi Queen, A.S. Pushkin, "The Tale of the Golden Cockerel", the ancient East, Antiquity, the Middle Ages, Russia in the 18th –20th centuries.

Настоящая статья посвящена рассмотрению художественного образа города Коломбо (Республика Шри-Ланка) в прозаических произведениях русского писателя И. А. Бунина, посетившего остров Цейлон в марте 1911 года. Актуальность исследования и его научная новизна определяются интересом к малоизученному аспекту литературного наследия писателя – изображению им города Коломбо в рассказах 10–20-х годов XX столетия, а также в наброске <Туманная полоска земли…>, введенном в научное обращение в 2019 году. Литературный образ Коломбо у Бунина топографически достоверен, что подтверждается наличием названий городских улиц (Йорк-Стрит, Квинс-Стрит), парков (Парк Виктории), садов (Сад Гордона), районов (Форт, Сады Корицы, Невольничий Остров, Марадана) в художественной ткани рассказа «Братья». Неоднократно упоминаемый в тексте район Невольничьего острова реализует семантику невосполнимой утраты, губительного начала в жизни молодого рикши. «Огни города» как образная деталь создают параллелизм жизненных событий в биографиях сингалеза и англичанина, передавая авторскую мысль об исконном братстве всех людей. Контрастный облик Коломбо, объединяющего растительное изобилие райских садов, градостроительные достижения Голландии и Англии, «пароходы всех стран» и бесчеловечную жестокость колониализма, получивший черно-белую и золотую от вечернего солнца окраску, отражает свойственное автору представление о цейлонском мире в целом, о сложности, противоречивости и непостижимой загадочности бытия.
This article is devoted to the consideration of the artistic image of the city of Colombo (Republic of Sri Lanka) in the prose works of the Russian writer I. A. Bunin, who visited the island of Ceylon in March 1911. The relevance of the research and its scientific novelty are determined by the interest in a little-studied aspect of the writer's literary heritage – his depiction of the city of Colombo in the stories of the 10-20s of the 20thcentury, as well as in the sketch "The Foggy Strip of the Land…", introduced into scientific circulation in 2019. Bunin's literary image of Colombo is topographically correct, which is confirmed by the presence of names of city streets (York Street, Queens Street), parks (Victoria Park), gardens (Gordon Garden), districts (Colombo Fort, Cinnamon Gardens, Slave Island, Maradana) in the artistic fabric of the story "Brothers". The Slave Island area, repeatedly mentioned in the text, implements the semantics of irreparable loss, a ruinous beginning in the life of a young rickshaw driver. "City Lights" as a figurative detail creates a parallelism of life events in the biographies of Sinhalese and the Englishman, conveying the author's idea of the primordial brotherhood of all people. The contrasting appearance of Colombo, combining the vegetable abundance of paradise gardens, the urban development achievements of Holland and England, the "peoples of all countries" and the inhuman cruelty of colonialism, which received black-white and gold coloring from the evening sun, reflects the author's own idea of the Ceylon world as a whole, about complexity, inconsistency and incomprehensible mystery being.