Suchergebnisse

The international transformations, which the Middle East faced in the 20th and early 21st centuries, virtually made it a region without any regional order. Polycentric structural organization, an intrinsic feature of the Middle East, has resulted in multiple visions of regional order generated by regional powers and global actors actively involved in the regional affairs. Paradoxically, however, none of these powers had enough military, political, cultural or ideological potential to implement its vision and impose it on others. Against this background Turkey's foreign policy strategy had signifi cantly changed at the turn of the centuries. In the later 1990s Turkey was still a status quo power, dependent on its relations with the West and adherent to the principles of non-interference in the regional affairs. However, its rising involvement in global and regional affairs in the fi rst decade of this century made Ankara's foreign policy much more liable to international and regional developments. In addition, the advent to power of the Justice and Development Party added a strong Islamic element to its domestic and foreign policy discourse. As a result during the fi rst decade of this century Turkey undertook an effort to propose its own version of regional order based on the convergence of liberal and Islamic values. The Arab Spring and a new wave of regional destabilization however seriously limited Turkey's ability to do it. Reacting to the regional turbulence Turkey has reset its foreign policy appealing to the concept of "moral realism", an intricate combination of humanitarianism and militarism being its core part. ; Перипетии международных трансформаций, которые Ближний Восток пережил в ХХ и начале XXI века, фактически превратили его в регион без регионального порядка. Характерная для Ближнего Востока на протяжении всей его новейшей истории полицентричность в начале этого века имела своей главной производной многообразие различных видений регионального порядка, которых придерживались региональные державы и глобальные игроки, глубоко вовлеченные в ближневосточные дела. Парадокс такой ситуации заключался в том, что ни у одной из держав не хватало военно-политического и культурно-идеологического потенциала, чтобы реализовать свой проект регионального порядка или навязать его другим. В данном контексте в указанный период внешнеполитическая стратегия Турции претерпела существенные изменения. На рубеже веков она все еще оставалась державой status quo, ориентированной на Запад и придерживавшейся позиции невмешательства в дела региона. Однако возрастающая включенность Турции в глобальные и региональные процессы в 2000-е гг. сделала внешнеполитический курс Анкары гораздо более подверженным влиянию мировой и региональной конъюнктуры, а приход к власти Партии справедливости и развития внес во внутриполитический и внешнеполитический дискурс сильный исламский элемент. В результате лейтмотивом первого десятилетия этого века в турецком дискурсе о региональном порядке стали идеи конвергенции либеральных и исламских ценностей. Однако с началом «Арабской весны» и новой волны дестабилизации Ближнего Востока возможности Турции в построении такого порядка и продуцировании его ценностных ориентаций стали стремительно сокращаться. Результатом реакции на региональную турбулентность стала «перезагрузка» внешней политики Турции в духе нового турецкого концепта «морального реализма», призванного показать причудливое сочетание милитаризма и гуманизма.

The author considers Islamism not only as a socio-political movement, but he also examines historical and civilizational features of the Near and Middle East, which contributed to the fact that it was just the place where Islamism emerged and manifests itself as a perceptible phenomenon. Historical, ideological and socio-political reasons for its appearance and widespread use in most Islamic countries are mentioned in the article. The paper regards the historical development of Islamism, the reasons for its victories in the 1970 - 1980s, and the rise of the Islamic revival. Islamism is one of the most complex social phenomena of the present time. It is a many-sided, changing and heterogeneous movement, within the framework of which a very intense ideological and political struggle takes place. The author pays attention to the deep roots and broad social support of Islamism by the population, its numerous social functions. The definition of Islamism and its main trends (moderate and radical) are given in the article. The reasons for its plurality are explained. It is shown that moderate Islamism, unlike radical one, seeks to integrate into the legal political space, and therefore can be an ally in the struggle against radical Islamism, as well as strong secular political regimes.

The current crisis in the countries of liberal democracy is not a crisis of the liberal democracy itself, but only a result of its un preparedness against the huge waves of migrants, refugees, anti-Western propaganda and disinformation, interference in democratic elections, terrorist and hacker attacks, and transnational organized crime that came from undemocratic countries and have struck it. It does not mean that the end of democracy and the triumph of authoritarianism have come. The terms "illiberal democracy", "sovereign democracy" or "socialist democracy" are essentially forms of verbiage, they only cover up various forms of author it arianism or to talitarianism and, despite the statements of their political leaders, have nothing to do with the principles of democracy and the freedom of the individual. Despite the current crisis in the countries of liberal democracy and criticism of the European Union, Georgia stands firmly on the positions of European and Euro-Atlantic integration, setting as the ultimate goal the full entry into the European Union and NATO. From 1991 to 2018, Georgia made essential transformation from totalitarianism towards liberal democracy. However, in recent years, itisincrea singly approaching the oligarchic and kleptocratic way of government and moving away from democracy. ; Obecny kryzys w krajach liberalnej demokracji nie jest kryzysem samej liberalnej demokracji, a jedynie wynikiem jej nieprzygotowania przed ogromnymi falami migrantów, uchodźców, antyzachodnią propagandą i dezinformacją, ingerencją w demokratyczne wybory, terrorystami oraz atakami hakerów i międzynarodową przestępczością zorganizowaną, które pochodzą z krajów niedemokratycznych i uderzyły w nią. Nie oznacza to, że nastał koniec demokracji i triumf autorytaryzmu. Określenia: "demokracja nieliberalna", "demokracja suwerenna" lub "demokracja socjalistyczna", są zasadniczo formami słownictwa, ukrywają jedynie różne formy autorytaryzmu lub totalitaryzmu i, pomimo oświadczeń przywódców politycznych, nie mają nic wspólnego z hasłami: "demokracja" i "wolność jednostki". Pomimo obecnego kryzysu w krajach liberalnej demokracji i krytyki Unii Europejskiej, Gruzja zdecydowanie stoi na stanowisku integracji europejskiej i euroatlantyckiej, ustanawiając jako ostateczny cel pełne wejście do Unii Europejskiej i NATO. Od 1991 do 2018 r. Gruzja dokonała zasadniczej transformacji z totalitaryzmu w kierunku liberalnej demokracji. Jednak w ostatnich latach coraz bardziej zbliża się do oligarchicznego i kleptokratycznego sposobu rządzenia i odchodzi od demokracji. ; Нынешний кризис в странах либеральной демократии – это не кризис самой либеральной демократии, а только результат ее не готовности противостоять огромным волнам мигрантов, беженцев, антизападной пропаганды и дезинформации, вмешательства в демократические выборы, террористических и хакерских атак, и транснациональной организованной преступности, которые обрушились на нее из недемократических стран. Это не означает, что наступил конец демократии и триумф авторитаризма. Термины «нелиберальная демократия», «суверенная демократия» или «социалистическая демократия» являются, по существу, формами словоблудия, они лишь прикрывают различные формы авторитаризма или тоталитаризма и, несмотря на заявления их политических лидеров, не имеют ничего общего с принципами демократии и свободы личности. Несмотря на нынешний кризис в странах либеральной демократии и критику Европейского Союза, Грузия твердо стоит на позициях европейской и евроатлантической интеграции, ставя в качестве конечной цели полный вход в Европейский Союз и НАТО. С 1991 по 2018 год Грузия совершила существенную трансформацию от тоталитаризма к либеральной демократии. Однако, в последние годы она все больше приближается к олигархическому и клептократическому способу правления и уходит от демократии.

Submitted: 30.10.2019. Accepted: 26.12.2019. ; Поступила в редакцию 30.10.2019. Принята к печати 26.12.2019. ; Эпоха крестовых походов была эпохой паломников и паломничеств в Иерусалим. Русский православный мир не принял идею крестовых походов и не считал западноевропейских крестоносцев паломниками. Однако русские люди также стремились совершить паломничества, цель которых они видели в личном покаянии и поклонении Господу. Посещение христианских святынь острова Кипр было желательным для паломников на пути к Иерусалиму. Опираясь на методику контент-анализа всего комплекса сочинений русских паломников XII–XVIII вв., а также сочинения кипрских, византийских, арабских и русских хронистов, автор работы исследует историю путешествий и паломничеств русских людей на Кипр с XII по XVIII вв., зарождение русско-кипрских церковных, культурных и политических связей, динамику их развития от первых контактов до установления постоянных отношений между двумя странами. Начиная с XVII в. история русско-кипрских отношений развивалась в трех областях: 1) русские на Кипре; 2) киприоты в России; 3) знание Кипра и интерес к Кипру в России. Киприоты появились в России (при дворе русских царей) в начале XVII в. Мы знаем о постоянной переписке и обмене посольствами между русскими царями и иерархами кипрской православной церкви, которые происходили в XVII–XVIII вв. Появление киприотов в России, получение информации, изучение кипрской литературы, а также перевод некоторых кипрских историй на русский язык способствовали взаимодействию на политическом и культурном уровнях. В работе подчеркивается большая культурно-историческая, социальная и политическая функции паломничеств эпохи Средневековья и раннего Нового времени. ; The era of the Crusades was an era of pilgrims and pilgrimages to Jerusalem. The Russian Orthodox world did not accept the idea of the Crusades and did not consider the Western European crusaders to be pilgrims. However, Russian people also sought to make pilgrimages, whose purpose for them was personal repentance and worship of the Lord. Visiting the Christian relics of Cyprus was desirable for pilgrims on their way to Jerusalem. Based on the method of content analysis of the whole complex of works of Russian pilgrims, as well as the works of Cypriot, Byzantine, Arab, and Russian chroniclers, the author explores the history of travels and pilgrimages of Russian people to Cyprus between the 12th and 18th centuries, the origins of the Russian-Cypriot religious, intercultural, and political relations, as well as the dynamics of their development from the first contacts in the Middle Ages to the establishment of permanent diplomatic and political relations between the two countries in the Early Modern Age. Starting with the 17th century, the history of the Russian-Cypriot relations was developing in three fields: 1) Russians in Cyprus; 2) Cypriots in Russia; 3) knowledge of Cyprus and interest in Cyprus in Russia. The Cypriots appeared in Russia (at the court of the Russian tsars) in the early 17th century. It is known that there was constant correspondence and exchange of embassies between the Russian tsars and the hierarchs of the Orthodox Church of Cyprus that took place between the 17th and 18th centuries. The appearance of the Cypriots in Russia, the acquisition of information, the study of Cypriot literature, as well as translations of some Cypriot stories into Russian all promoted interaction on both political and cultural levels. This article emphasises the great historical, cultural, diplomatic, and political functions of the pilgrimages of the era of the Middle Ages and Modern History.

The era of the Crusades was an era of pilgrims and pilgrimages to Jerusalem. The Russian Orthodox world did not accept the idea of the Crusades and did not consider the Western European crusaders to be pilgrims. However, Russian people also sought to make pilgrimages, whose purpose for them was personal repentance and worship of the Lord. Visiting the Christian relics of Cyprus was desirable for pilgrims on their way to Jerusalem. Based on the method of content analysis of the whole complex of works of Russian pilgrims, as well as the works of Cypriot, Byzantine, Arab, and Russian chroniclers, the author explores the history of travels and pilgrimages of Russian people to Cyprus between the 12th and 18th centuries, the origins of the Russian-Cypriot religious, intercultural, and political relations, as well as the dynamics of their development from the first contacts in the Middle Ages to the establishment of permanent diplomatic and political relations between the two countries in the Early Modern Age. Starting with the 17th century, the history of the Russian-Cypriot relations was developing in three fields: 1) Russians in Cyprus; 2) Cypriots in Russia; 3) knowledge of Cyprus and interest in Cyprus in Russia. The Cypriots appeared in Russia (at the court of the Russian tsars) in the early 17th century. It is known that there was constant correspondence and exchange of embassies between the Russian tsars and the hierarchs of the Orthodox Church of Cyprus that took place between the 17th and 18th centuries. The appearance of the Cypriots in Russia, the acquisition of information, the study of Cypriot literature, as well as translations of some Cypriot stories into Russian all promoted interaction on both political and cultural levels. This article emphasises the great historical, cultural, diplomatic, and political functions of the pilgrimages of the era of the Middle Ages and Modern History. ; Эпоха крестовых походов была эпохой паломников и паломничеств в Иерусалим. Русский православный мир не принял идею крестовых походов и не считал западноевропейских крестоносцев паломниками. Однако русские люди также стремились совершить паломничества, цель которых они видели в личном покаянии и поклонении Господу. Посещение христианских святынь острова Кипр было желательным для паломников на пути к Иерусалиму. Опираясь на методику контент-анализа всего комплекса сочинений русских паломников XII–XVIII вв., а также сочинения кипрских, византийских, арабских и русских хронистов, автор работы исследует историю путешествий и паломничеств русских людей на Кипр с XII по XVIII вв., зарождение русско-кипрских церковных, культурных и политических связей, динамику их развития от первых контактов до установления постоянных отношений между двумя странами. Начиная с XVII в. история русско-кипрских отношений развивалась в трех областях: 1) русские на Кипре; 2) киприоты в России; 3) знание Кипра и интерес к Кипру в России. Киприоты появились в России (при дворе русских царей) в начале XVII в. Мы знаем о постоянной переписке и обмене посольствами между русскими царями и иерархами кипрской православной церкви, которые происходили в XVII–XVIII вв. Появление киприотов в России, получение информации, изучение кипрской литературы, а также перевод некоторых кипрских историй на русский язык способствовали взаимодействию на политическом и культурном уровнях. В работе подчеркивается большая культурно-историческая, социальная и политическая функции паломничеств эпохи Средневековья и раннего Нового времени.

After the Arabs invaded Central Asia, Islam began to dominate the region. Although during the Soviet Union due to socialist ideology Islam in the region was diluted, after the independence of the five Central Asian countries, Islam still met with the revival. Especially in the 1980s, some Islamic groups in Central Asia began to pay close attention to the Islamic revolution in Iran and the jihad in Afghanistan, the ideas of radicalism under Islamic slogans also began to penetrate. In fact, during the Soviet era, Islam was still generally considered by the people as a way of moral recovery of society. In the mind, morality and Islam have almost always been identified. This article examines the resurgence of Islam in Central Asia after the collapse of the Soviet Union and the spread of extremist Islamic ideas in the region, analyzes the impact of the Islamic renaissance in Central Asia on Xinjiang China, especially the influence of the extremist organization Hizb ut-Tahrir on the activities of Chinese "three forces of evil" and cross-border crimes, arms smuggling and drug trafficking. The author believes that although the Islamic revival movement in different countries had a great influence on the development of Islamic fundamentalism (IF) and even extremist ideology in China, the Islamic revival movement in Central Asia had a more direct impact on the security situation in Xinjiang. Therefore, the Xinjiang local government in recent years has strengthened control and surveillance at the border of China and Central Asia and is carrying out a number of measures to control the area, aimed at preventing the spread of extreme ideas and terrorist activities. Although now the main part of the IF was defeated, judging by the prevailing situation, the security situation in the Fergana region of Central Asia, which is located on the border of Uzbekistan, Kyrgyzstan and Tajikistan, is still the most serious in the future. The development of remnants and branches in Central Asia and their threat to China's security are still underestimated. ; После того, как арабы вторглись в Центральную Азию, ислам начал доминировать в этом регионе. Во время СССР из-за социалистической идеологии ислам в регионе не имел условий для развития. После получения независимости пяти центрально-азиатских стран, началось возрождение ислама. Особенно в 1980-е годы некоторые исламские группы в ЦА уделяли пристальное внимание исламской революции в Иране и джихаду в Афганистане, куда начали проникать идеи радикализма под исламскими лозунгами. В данной статье рассматривается возрождение ислама в Центральной Азии после распада Советского Союза и распространение экстремистских исламских идей в регионе, проводится анализ влияния исламского возрождения в Центральной Азии на Синьцзян в Китае. Прежде всего, влияния экстремистской организации «Хизб ут-Тахрир» на деятельность «трех силы зла» и трансграничные преступления, контрабанду оружия и торговлю наркотиками. Хотя движение исламского возрождения в разных странах оказало большое влияние на развитие исламского фундаментализма и даже экстремистской идеологии в Китае, движение исламского возрождения в Центральной Азии сказалось прежде всего, на обстановке в Синьцзяне. Поэтому синьцзянское местное правительство в последние годы усилило контроль и наблюдение на границе Китая и Центральной Азии и проводит ряд мероприятий, направленных на предотвращение распространения экстремальных идей и террористической деятельности. Хотя сейчас основную часть незаконных организаций разгромили, в будущем серьезной проблемой по-прежнему является ситуация в Ферганском регионе ЦА, который расположен на границе Узбекистана, Кыргызстана и Таджикистана.

Lingvoimagology is a marginal linguistic school, based on interaction of the theory of communication and cognitive linguistics. The object of lingvoimagology is an image of a nation and its country in the opinion of other nations. The subject is an axiological characteristics, stereotypes, verbal and nonverbal behaviour, paralinguistic situation. The material for lingvoimagological analysis can be taken from itinerary, literary and publicistic texts, particularly poet's perception as he is an embodiment of his nation's vision of the world. Therefore a poet expresses an appraisal of some people (nation), its representatives and country as geographical, political and social formation. In the article, the outstanding Russian poet of the beginning of the XX century N. Gumilev's sight of Africa is analysed. He lived a short but very bright life as travelled a lot. The poet was brought up in the best traditions of elite Russian culture and represents this point of view. The collected poems «Poems. Letters about Russian poetry» («Стихи. Письма о русской поэзии» М., 1990) is examined. The following results are achieved. In the analysed book the most mentioned part of the world is Africa — 71 mentions, Europe — 49, Asia — 11, America — 2, Australia — 1. 8 theme groups are allocated, their rate is defined: 1) fauna (31 mentions): lion (4), wolf (3), monkey (3), rhino (3), buffalo (2), hyena (1), leopard (1), tiger (1), hippo (1), giraffe (1), dog (1), gazelle (1). Also insects and reptiles are described in the group: wasp (1), an anaconda (1); 2) reservoirs (10): Nile (3), Red Sea (3), Lake Chad (3), the Suez Canal (1); 3) countries (10): Liberia (3), Somalia (2), Abyssinia (2), rest of the countries are mentioned once: Dahomey, Egypt, Zambezi, Niger; 4) Europeans in Africa: Italians (2), Europeans in the whole (2), Frenchmen (1), Russians (1); 5) landscape of a country (4): a desert as a whole(2), Sahara (1), Gegera mountains (1); 6) Africa as a whole (4); 7) plants (3): Cairo garden (1), palms (1), mimosas (1); 8) people (2): Arabs (1), women (1). Therefore, the poet's perception of so far lands gives a possibility to explicate people's world view in the definite spatiotemporal frames. ; Лингвоимагологический анализ предполагает анализ имиджа одной страны в глазах другого народа. В статье рассматривается восприятие выдающимся поэтом Н. С. Гумилевым, отражающим русское мировидение, Африки, что представляет собой объект лингвоимагологического анализа. В ходе исследования выявлено, что Африка является наиболее упоминаемой частью света в сборнике «Стихи и письма о русской поэзии» Н. С. Гумилева — 71 упоминание, (Европа — 49, Азия — 11, Америка — 2, Австралия — 1). Выделено 8 тематических групп, определена их частотность: животный мир (31 упоминание), страны (10), водоемы (10), европейцы в Африке (6), ландшафт (4), Африка в целом (4), растения (3), люди (3). Предлагаются принципы отбора материала для анализа, разработка методики лингвоимагологического исследования. ; Лінгвоімагологічний аналіз передбачає аналіз іміджу однієї країни у рецепції іншого народу. У статті розглядається сприйняття видатним поетом Н. С. Гумільовим, який втілює російське світобачення, Африки, що є об'єктом лінгвоімагологічного аналізу. У ході дослідження виявлено, що Африка є найбільш згадуваною частиною світу у аналізованих текстах — 71 згадка, (Європа — 49, Азія — 11, Америка — 2, Австралія — 1). Виділено 8 тематичних груп, визначено їх частотність: тваринний світ (31 згадка), країни (10), водойми (10), європейці в Африці (6), ландшафт (4), Африка в цілому (4), рослини (3), люди (3). Пропонуються принципи відбору матеріалу для аналізу, розробка методики лінгвоімагологічного дослідження.

The article examines some aspects of contemporary English-speaking media space in the context of virtual reality (VR). The emergence of such media platform as VR headsets has led to new forms of delivering news and formation of immersive journalism. The purpose of the article is to examine the benefits of virtual technologies and their contribution to user involvement in narrative. Also to study the most relevant and prospective news stories for such new media space. And to scrutinize the potential problems journalists encounter during their work in virtual reality. The New York Times and The Guardian are one of the first major media brands to put in practice VR and 360 videos as a new storytelling platform. The vast majority of news stories are not suited for VR. It should be used to amplify stories that are suited to its strong point - putting a viewer in the scene. Places that are hard to get to or where people are scarcely likely to travel or where turning head side-toside is indispensable. There is no point in using spherical video if all the action is front and centre as it occurs in political debate. The benefit of shooting events in virtual reality is that it allows audience to rediscover new elements each time they watch it that they may have put out of account before. One potential future area could be to capture historical events so that we can do comprehensive analysis in the future tense. VR presents opportunities, but also brings up serious ethical dilemmas about representation, privacy, intellectual property and media effects. VR journalists may manipulate the viewer by designing virtual worlds for specific deliberate outcome. The second issue is cost and complexity of producing VR media. The post-production step for stitching is incredibly time-consuming and laborious. The slowest step in the spherical-video workflow is stitching together the files from multiple cameras. Virtual reality has the potential to reinforce storytelling by offering the audience experience and environment that are out of reach in terms of location: life in a refugee camp or in Fukushima after a devastating earthquake and tsunami caused a meltdown at a nuclear power plant, or travelling to Paris after the terrorist attacks that occurred on Friday 13 November 2015. But we have to draw attention to the other side of new digital technologies when users perceive virtual objects as authentic physical space, which leads to false impressions and memories. It is also worth mentioning that virtual reality project is not a separate single story, but a part of complex narratives that are conveyed across multiple platforms which can be classified as transmedia storytelling. ; Рассматриваются некоторые аспекты современного англоязычного медиапространства в контексте виртуальной реальности. Появление такой медиаплатформы, как VR-очки, определило новый формат подачи контента, а также привело к рождению иного вида журналистики - иммерсивной. На примере материалов «The New York Times», авторы которых являются первооткрывателями данного направления, показаны преимущества виртуальных технологий и как они способствуют усилению вовлеченности пользователя в нарратив. Рассмотрены, какие новостные сюжеты являются наиболее релевантными и перспективными для данной новой среды. В то же время автор статьи обращает внимание на то, что у новой технологии существует и оборотная сторона: виртуальный мир воспринимается реципиентом как аутентичная коммуникативная деятельность, в результате которой происходит подмена реальностей, формирование ложных впечатлений и воспоминаний. Кроме того, медиаспециалисты поднимают вопрос о профессионально-этических нормах журналистского поведения в данной области. Отмечается, что проекты виртуальный реальности - это не одиночный проект, а часть составного информационного продукта, трансмедийного повествования.

Ziel des Artikels ist es, die Phänomene zu erläutern, die mit den Schwierigkeiten des Alltagslebens der Bewohner von Thorn zur Zeit der politischen Veränderungen am Ende des 1. Weltkriegs und während des Übergangs von Stadt und Region unter die Herrschaft des unabhängigen polnischen Staats einhergingen. Sowohl die Zeit des großen Kriegs als auch das Warten auf den Einbezug in die Grenzen der polnischen Republik waren für die Einwohner von Thorn eine Zeit der Entbehrungen und der Erfahrungen mit dem Fehlen von Artikeln des Grundbedarfs. Die politischen Turbulenzen waren für eine zufriedenstellende Lebensmittelversorgung nicht günstig, was sich mittelbar auf den Gesundheitszustand und die Stimmung der Thorner auswirkte. Die Stadt war damals auch einer der Hauptpunkte für den Transport von Kriegsflüchtlingen. Der von den Polen erwartete Anschluss an die freie Republik brachte nicht sofort den ersehnten Wohlstand; das in einen Krieg im Osten verwickelte und vom Krieg zerstörte Polen konnte ihn nicht gewährleisten. Anfang 1920 wurde Thorn trotz vieler Defizite und materieller Mängel zu einem Ort des Überflusses für Ankömmlinge aus den anderen früheren Teilungsgebieten. Die Übergangszeit zwischen dem Ende des Kriegs und der Vereinigung im Rahmen der wiedererstandenen polnischen Republik wurde auch zu einer Zeit der beschleunigten Veränderungen in der Gesellschaft der Stadt. Einer bedeutenden Umgestaltung unterlag ihre nationale Struktur, die Arbeitslosigkeit wurde zu einem ernsten Problem für die lokalen Behörden, es wuchsen die Kriminalität und pathologische Phänomene (z. B. Prostitution), der Prozess der Emanzipation der Frauen war deutlich erkennbar. ; The aim of the article is to present the issues related to the daily hardships experienced by inhabitants of Toruń during the period of political changes related to the end of the First World War and the transition of the city and the region under the rule of the independent Polish state. For inhabitants of Toruń both the time of the Great War and the period prior to Toruń's incorporation into the Republic of Poland was a period of sacrifices and caused them to experience shortages of basic necessities. Political turmoil did not favor satisfactory provisioning, which indirectly affected the health condition and social moods of Toruń's residents. At that time, the city was also one of the main transfer points for war refugees. The incorporation of the city into free Poland, awaited by Poles, did not immediately bring the desired prosperity, as Poland was entangled in the conflict in the east and devastated by the war. At the beginning of 1920 Toruń, despite many material deficits and shortages, became a desirable place for newcomers from behind the former cordon. The transition time between the end of the war and the unification within the reborn Polish state also became a period of accelerated changes in the local community. Its national structure changed significantly, unemployment became a serious problem for the local authorities, and there was an increase in the number of criminal offences and pathological phenomena (e.g. prostitution); what is more, the process of women's emancipation clearly became apparent. ; Celem artykułu jest przybliżenie zagadnień związanych z trudami życia codziennego mieszkańców Torunia w okresie przemian politycznych związanych z zakończeniem pierwszej wojny światowej i przejściem miasta i regionu pod władzę niepodległego państwa polskiego. Zarówno czas wielkiej wojny, jak i wyczekiwanie na włączenie w granice RP były dla mieszkańców Torunia okresem wyrzeczeń i doświadczania braków artykułów pierwszej potrzeby. Zawirowania polityczne nie sprzyjały zadowalającej aprowizacji, co pośrednio odbijało się na kondycji zdrowotnej i nastrojach społecznych torunian. Miasto było też wówczas jednym z głównych punktów przerzutu uchodźców wojennych. Oczekiwane przez Polaków włączenie do wolnej Rzeczypospolitej nie od razu przyniosło upragniony dobrobyt, uwikłana w konflikt na wschodzie oraz wyniszczona wojną Polska nie była w stanie go zapewnić. W początkach 1920 r. to Toruń, mimo wielu deficytów i braków materiałowych, stał się miejscem obfitości dla przybyszy zza dawnego kordo-nu. Czas przejściowy między zakończeniem wojny a unifikacją w ramach odrodzonej RP stał się też okresem przyspieszonych przemian społeczność lokalnej miasta. Znaczącemu przekształceniu uległa jego struktura narodowościowa, bezrobocie stało się poważnym problemem dla władz lokalnych, nastąpił wzrost przestępczości kryminalnej i zjawisk patologicznych (np. prosty-tucji), w sposób wyraźny uwidocznił się proces emancypacji kobiet.

Celem artykułu jest przybliżenie zagadnień związanych z trudami życia codziennego mieszkańców Torunia w okresie przemian politycznych związanych z zakończeniem pierwszej wojny światowej i przejściem miasta i regionu pod władzę niepodległego państwa polskiego. Zarówno czas wielkiej wojny, jak i wyczekiwanie na włączenie w granice RP były dla mieszkańców Torunia okresem wyrzeczeń i doświadczania braków artykułów pierwszej potrzeby. Zawirowania polityczne nie sprzyjały zadowalającej aprowizacji, co pośrednio odbijało się na kondycji zdrowotnej i nastrojach społecznych torunian. Miasto było też wówczas jednym z głównych punktów przerzutu uchodźców wojennych. Oczekiwane przez Polaków włączenie do wolnej Rzeczypospolitej nie od razu przyniosło upragniony dobrobyt, uwikłana w konflikt na wschodzie oraz wyniszczona wojną Polska nie była w stanie go zapewnić. W początkach 1920 r. to Toruń, mimo wielu deficytów i braków materiałowych, stał się miejscem obfitości dla przybyszy zza dawnego kordo-nu. Czas przejściowy między zakończeniem wojny a unifikacją w ramach odrodzonej RP stał się też okresem przyspieszonych przemian społeczność lokalnej miasta. Znaczącemu przekształceniu uległa jego struktura narodowościowa, bezrobocie stało się poważnym problemem dla władz lokalnych, nastąpił wzrost przestępczości kryminalnej i zjawisk patologicznych (np. prosty-tucji), w sposób wyraźny uwidocznił się proces emancypacji kobiet. ; Ziel des Artikels ist es, die Phänomene zu erläutern, die mit den Schwierigkeiten des Alltagslebens der Bewohner von Thorn zur Zeit der politischen Veränderungen am Ende des 1. Weltkriegs und während des Übergangs von Stadt und Region unter die Herrschaft des unabhängigen polnischen Staats einhergingen. Sowohl die Zeit des großen Kriegs als auch das Warten auf den Einbezug in die Grenzen der polnischen Republik waren für die Einwohner von Thorn eine Zeit der Entbehrungen und der Erfahrungen mit dem Fehlen von Artikeln des Grundbedarfs. Die politischen Turbulenzen waren für eine zufriedenstellende Lebensmittelversorgung nicht günstig, was sich mittelbar auf den Gesundheitszustand und die Stimmung der Thorner auswirkte. Die Stadt war damals auch einer der Hauptpunkte für den Transport von Kriegsflüchtlingen. Der von den Polen erwartete Anschluss an die freie Republik brachte nicht sofort den ersehnten Wohlstand; das in einen Krieg im Osten verwickelte und vom Krieg zerstörte Polen konnte ihn nicht gewährleisten. Anfang 1920 wurde Thorn trotz vieler Defizite und materieller Mängel zu einem Ort des Überflusses für Ankömmlinge aus den anderen früheren Teilungsgebieten. Die Übergangszeit zwischen dem Ende des Kriegs und der Vereinigung im Rahmen der wiedererstandenen polnischen Republik wurde auch zu einer Zeit der beschleunigten Veränderungen in der Gesellschaft der Stadt. Einer bedeutenden Umgestaltung unterlag ihre nationale Struktur, die Arbeitslosigkeit wurde zu einem ernsten Problem für die lokalen Behörden, es wuchsen die Kriminalität und pathologische Phänomene (z. B. Prostitution), der Prozess der Emanzipation der Frauen war deutlich erkennbar. ; The aim of the article is to present the issues related to the daily hardships experienced by inhabitants of Toruń during the period of political changes related to the end of the First World War and the transition of the city and the region under the rule of the independent Polish state. For inhabitants of Toruń both the time of the Great War and the period prior to Toruń's incorporation into the Republic of Poland was a period of sacrifices and caused them to experience shortages of basic necessities. Political turmoil did not favor satisfactory provisioning, which indirectly affected the health condition and social moods of Toruń's residents. At that time, the city was also one of the main transfer points for war refugees. The incorporation of the city into free Poland, awaited by Poles, did not immediately bring the desired prosperity, as Poland was entangled in the conflict in the east and devastated by the war. At the beginning of 1920 Toruń, despite many material deficits and shortages, became a desirable place for newcomers from behind the former cordon. The transition time between the end of the war and the unification within the reborn Polish state also became a period of accelerated changes in the local community. Its national structure changed significantly, unemployment became a serious problem for the local authorities, and there was an increase in the number of criminal offences and pathological phenomena (e.g. prostitution); what is more, the process of women's emancipation clearly became apparent.

The article analyzes the guiding imperatives behind Russia's grand strategy in the Mideast, including both its domestic decision-making institutional idiosyncrasies and the wider geopolitical considerations at play. It discusses the evolution of Russian strategy after the so-called "Arab Spring" events and into the present day, taking care to individually analyze Moscow's most important bilateral relationships. The review begins by addressing Russia's anti-terrorist intervention in Syria, before progressing to some words about the two competing foreign policy factions present in the Ministry of Foreign Affairs. After outlining the key differences between the Liberal and Military-Security camps, the work then broadly explains how their rivalry fi gures into the formulation of Russia's overall grand strategy in the Mideast. Following that, it logically proceeds to examine the other bilateral relationships that are of signifi cance to Moscow, beginning with Turkey, Iraq, and Israel, and ending with Saudi Arabia and Iran. The goal of the research is to establish a very general understanding of how Russia's foreign policy is presently practiced in the Mideast, how and why it got to where it is today, and forecast on the prospects for its further development. In doing this, the article relies on empirical observations and references several under-discussed news items that have evaded wider scrutiny. It also makes use of a few academic sources in proving that the geopolitical environment in which Russia conducts its present foreign policy was largely shaped by the US' legacy of Hybrid Wars on the region, which in hindsight created fertile ground for the revolution in Russia's Mideast strategy. In summary, Russia seeks to replace the US as the Mideast countries' most preferred and trusted partner, capitalizing off of Washington's decline in regional infl uence brought about by the disastrous rise of Daesh and the controversial perceptions over the Iranian nuclear deal in order to fi ll the strategic void that's been created in America's wake, and as of the end of 2016, Moscow has been wildly successful. ; В статье анализируются важнейшие установки, определяющие стратегию России на Ближнем Востоке, включая особенности принятия решений внутри страны на институциональном уровне и более широкие геополитические аспекты. Рассматривается развитие российской стратегии после событий так называемой «Арабской весны» до настоящего времени и отдельно разбираются важнейшие двусторонние связи Москвы. Обзор начинается с анализа проводимой Россией антитеррористической операции в Сирии, затем кратко упоминаются две соперничающие фракции дипломатов в российском Министерстве иностранных дел. Отмечая основные различия между лагерями либералов и силовиков, статья в общих чертах объясняет, как их соперничество вписывается в формирование общей большой стратегии внешнеполитической деятельности России на Ближнем Востоке. Далее последовательно рассматриваются важные для Москвы двусторонние отношения, начиная с Турции, Ирака и Израиля, и заканчивая отношениями с Саудовской Аравией и Ираном. Исследование ставит целью получить общее представление о том, как Россия проводит внешнюю политику на Ближнем Востоке, как и почему эта политика оказалась в своем нынешнем состоянии, и спрогнозировать перспективы ее дальнейшего развития. Статья опирается на эмпирические наблюдения и ссылки на сообщения СМИ, которые не получили достаточного обсуждения и широко не рассматривались. В ней также используются несколько научных источников, доказывающих, что геополитическая обстановка, в которой Россия проводит свою внешнюю политику, по большей части была сформирована наследием США, проводившими гибридные войны в регионе. В ретроспективе становится понятно, что тем самым была создана благодатная почва для революционных перемен в ближневосточной стратегии Москвы. Подводя итог вышесказанному, Россия стремится заменить США в качестве приоритетного и надежного партнера стран Ближнего Востока и заполнить образовавшийся стратегический вакуум, воспользовавшись ослаблением американского влияния в регионе, которые было вызвано подъемом Исламского государства с катастрофическими последствиями, а также спорами вокруг ядерной сделки с Ираном. К концу 2016 г. у России на этом направлении был бешеный успех.

The article considers the types of cynicism that appeared in the Eastern civilizations, whose cores were the world religions – Buddhism and Islam.The mystical direction of Buddhism (the Zen tradition) acquires in the twentieth century the features of a "global cultural and symbolic nebula" (A. Aghajanyan) – global Neo-Buddhism. It is free from the worship of God, specific traditions and, at the same time, imposes a certain spiritual fashion on the world. Although it seems an alternative to the Western traditions, yet it manifests itself as a "tamed alternative". The image of global Neo-Buddhism can be described as follows: a transnational network structure with centers around charismatic teachers; meditation as a key practice; new Buddhist missionary (charity, public participation, advertising in mass media); the creation of reformatory settings for "cleansing the core" or "scientific" Buddhism. As exemplified by Buddhism, it appears that Western culture tests, filters, and manipulates spiritual phenomena of various cultures, taking them out of the national soil and embedding them in the global mass culture.The core of the middle East, Arab world, is Islam, which has its mystical direction — Sufism. In the late 20th century, Sufism turns into a national holiday, a kind of performance, between mystery and the circus, no longer assuming spiritual practices. Meanwhile, traditional Islam creates political and religious organizations and groups, which are defined as "radicalism", "extremism", and "terrorism" with the addition of the attribute "Islamic". Thus the well-functioning system of global state terror that was created by the West launched a response mechanism — the terrorism of groups and singles, which attempts to counter globalization in its own cynical coordinate system. Cynicism is reinforced by the fact that "warriors of Allah" are gradually becoming global mercenaries who are beginning to serve the force against which they were originally created — the West.The author concludes that spiritual movement is always a movement against entropic reification and objectification of the world perception. When the anti-entropic process is terminated, the world undergoes the diffusion and weakening of spirituality. Both world religions and great civilizations have gone their entropic way, creating their own types of cynicism. Universal cynicism is a wake-up call of the global "de-deification" of the world. ; В статье рассматриваются типы цинизма, возникшие в восточных цивилизациях, ядром которых были мировые религии — буддизм и ислам. Мистическое направление буддизма (традиции дзен) в ХХ в. обретает черты «глобальной культурно-символической туманности» (А. Агаджанян) — глобального необуддизма. Она свободна от поклонения Богу, конкретных традиций и одновременно навязывает миру определенную духовную моду. Хотя она кажется альтернативной западным традициям, но проявляет себя как «прирученная альтернатива». Облик глобального необуддизма можно описать так: транснациональная сетевая структура с центрами вокруг харизматических учителей; медитация как ключевая практика; новое буддийское миссионерство (благотворительность, общественное участие, реклама в массмедиа); создание реформаторских установок на «очищение ядра» или «научный» буддизм. На примере буддизма видно, как западная культура тестирует, фильтрует, обрабатывает духовные феномены различных культур, вырывая их из национальной почвы и встраивая в глобальный масскульт.Ядром ближневосточного, арабского мира, является ислам, имеющий мистическое направление — суфизм. В конце ХХ в. суфизм превращается в народный праздник, некое действо, промежуточное между мистерией и цирком, не предполагающее отныне духовных практик. В то же время традиционный ислам создает религиозно-политические организации и группировки, которые обозначаются как «радикализм», «экстремизм», «терроризм» с добавлением определения «исламский». Так отлаженная система глобального государственного террора, созданного Западом, запустила ответный механизм — терроризм групп и одиночек, который пытается противостоять глобализму в его же цинической системе координат. Цинизм усиливается тем, что постепенно «воины Аллаха» превращаются в глобальных наемников, которые начинают служить силе, против которой изначально создавались, — Западу.Делается вывод, что духовное движение — это всегда движение против энтропийного овеществления и объективирования миропонимания. Когда антиэнтропийный процесс прекращается, в мире происходит распыление и ослабление духовности. И мировые религии, и крупные цивилизации прошли свой энтропийный путь, создав собственные типы цинизма. Всеобщий цинизм — тревожный сигнал глобального «разбожествления» мира.

Политическая ситуация в Египте привлекает внимание международной общественности с 2011 г., когда волна протестов так называемой «арабской весны» прокатилась по региону Ближнего Востока и Северной Африки. Вдохновленная демократическими лозунгами политического плюрализма, свободы слова, печати и религии египетская революция привела к политическому успеху исламистских групп, таких как Ан-Нур и «Братья-мусульмане», последние из которых пришли к власти в 2012 г. Однако представитель «Братьев-мусульман» Мухаммед Мурси занимал должность главы государства критически короткий срок: он был избран в конце июня 2012 г., а свергнут в начале июля 2013 г. в результате военного переворота, поддержанного всеми политическими силами Египта, а также египетским народом, который снова собрался на площади Тахрир. Против М. Мурси выступили не только люди, проголосовавшие за него год назад, но и политические силы, ранее поддержавшие «Братьев-мусульман». Это было обусловлено рядом факторов: экономическая ситуация в Египте не улучшилась, избранный демократическим путем президент выступил с откровенно недемократическими инициативами и т. д. Все эти факторы, очевидно, являются объективными причинами потери им власти. Но в египетской политической среде есть свои особенности, которые необходимо учитывать при исследовании причин и факторов свержения Мурси в 2013 г. Сформировавшись за последние 30 лет власти Хосни Мубарака, они твердо укоренились в египетском обществе и не могли быть одномоментно изменены после революции. В течение всего этого периода два ключевых игрока занимали лидирующие позиции в египетской политике: бизнес-элита и армия. Оба из них имели финансовую и социальную базу и влияли на общественное мнение в стране. После восстания политическая ситуация оказалась еще более сложной: возникло огромное количество новых партий. Все эти игроки имели большой вес в египетской политике и должны были приниматься во внимание президентом. Более того, его умение сформировать отношения с ними и заручиться их лояльностью было важным условием сохранения власти. Вместо этого М. Мурси вступил в конфронтацию с ведущими политическими силами Египта, что стало одним из факторов его свержения с поста президента в 2013 г. ; Political situation in Egypt has been attracting international attention since 2011, when the wave of protests of so-called Arab Spring swept through the region of Middle East and North Africa. Inspired by democratic slogans of political pluralism, freedom of speech, press and religion, Egyptian revolution led to the political success of the Islamist groups, such as An-Nour and Muslim Brotherhood, that came to power in 2012. The representative of Muslim Brotherhood Mohammed Morsi held his position of the head of the state for a critically short term: had been elected in the end of June 2012, he was overthrown in the beginning of July 2013 by military coup supported by all the political forces of Egypt as well as Egyptian people, who gathered again in the Tahrir Square. Eventually, the people who had voted for Morsi a year before turned against him as well as political forces that used to support Muslim Brotherhood. He didn't manage to prove his consistency as the president of the country. A number of factors led to this result. Economic situation in Egypt didn't improve, democratically elected president launched totally undemocratic initiatives, etc. All these factors may be considered as obviously objective reasons for loosing the power. But Egyptian political environment has specific features that should be taken into account while investigating the reasons and factors of Morsi overthrow in 2013. Had being shaped through previous 30 years of Hosni Mubarak power and firmly rooted in Egyptian society, they couldn't be changed simultaneously after the revolution. Two key players have been occupied leading positions in Egyptian politics during all this period: business elites and army. Both of them had financial and social base and influenced public opinion in the country. Political situation turned to be even more complicated with the vast number of new parties arouse after the revolt. All these players had an important part in Egyptian politics and should have been taken into account by the president. Moreover, his ability to form relationship with them and gain their loyalty was an important condition for maintaining power. Instead, M. Morsi started confrontation with the leading political forces of Egypt. Apparently, this wrong tactics resulted in his overthrow from the presidency in 2013.

The Thracian name of the modern Bulgarian city of plovdiv is most often associated with the name «pulpudeva» — a city of the Thracians that has very long history of existence. In the historical sources the name «pulpudeva» as a Thracian settlement is attested by the late Roman writer Jordan. In the works of the ancient writers of the Hellenistic and Roman eras, however, the city is known as «philippopolis». The foundation of the city is associated with the campaign in Thrace of philip II of Macedon, that took place in 342/341 BC. However, there are certain statements in the historical sources that bind the name of the city with the military expeditions of philip V of Macedon. The latter took place in 183 and 181 BC respectively. The city is also bound with the late restorative works related with the name of the soldier emperor philip the Arab. The relationship between the name of the city of philippopolis and the historical figures from the Hellenistic and the Roman eras could not be called in question. The problem that is usually present to the discussion of who has given the name of «philippopolis» to the Thracian settlement, also known with the transcribed name «pulpudeva», has timelines. It stands in direct connection with the names of the Macedonian kings and the Roman emperor that were mentioned above. The linguistic analysis of the names «philippopolis» and «pulpudeva» is also present in the scientific literature. In the proposed material apart from the exposure of the existing end-of-print theses and research, an attempt for an etymological analysis of the name of the Thracian city of philippopolis will be made. ; Фракийское название современного болгарского города Пловдив чаще всего связывается с названием Пульпудева — городом фракийцев, имевшим очень долгую историю существования. В исторических источниках название фракийского поселе- ния Пульпудева засвидетельствовано поздним римским писателем Иорданом (Iord. Rom. 221; 283). В сочинениях же авторов эллинистической и римской эпох город чаще всего именуется Филиппополем. Это название города обычно связывают с кампанией Филиппа II Македонского во Фракии в 342/341 г. до н. э. Однако су- ществуют и другие мнения, а именно полагают, что название Филиппополь может быть связано с имевшими место в 183 и 181 гг. до н. э. военными экспедициями Филиппа V Македонского или же с событиями римской эпохи, относящимися к прав- лению «солдатского» императора Филиппа Араба. Связь между названием Филип- пополь и историческими личностями эллинистической и римской эпох не вызывает сомнений. Однако вопрос о том, кем именно из них было дано это название городу, также известному в транскрибированной форме Пульпудева, исследователи решают по-разному. Рассмотрению этих точек зрений и посвящена в значительной мере данная работа. Кроме того, в ней предпринята попытка этимологического анализа названия фракийского города Филиппополь. ; Фракійська назва сучасного болгарського міста Пловдив найчастіше пов'язується з назвою Пульпудева — містом фракійців, що мало дуже довгу історію існування. В іс- торичних джерелах назва фракійського поселення Пульпудева засвідчено пізнім римським письменником Йорданом (Iord. Rom. 221; 283). У творах же авторів елліністичної та римської епох місто найчастіше іменується Філіппополь. Цю назву міста зазвичай пов'я- зують з кампанією Філіпа II Македонського у Фракії в 342/341 р. до н. е. Однак існують і інші думки, а саме вважають, що назва Філіппополь може бути пов'язана з військовими експедиціями 183 і 181 рр. до н. е. Філіпа V Македонського або ж з подіями римської епохи, що відносяться до правління «солдатського» імператора Філіпа Араба. Зв'язок між назвою Філіппополь і історичними постатями елліністичної та римської епох не викликає сумнівів. Однак питання про те, ким саме з них була дана ця назва місту, також відомому в транскрибованій формі Пульпудева, дослідники вирішують по-різному. Роз- гляду цих точок зору і присвячена значною мірою дана робота. Крім того, в ній здійсне- но спробу етимологічного аналізу назви фракійського міста Філіппополь.